Я родился и вырос в Бруклине, учился в государственных школах и поступил в Сити Колледж, где в 1965-м году получил степень инженера по специальности гражданское строительство. Затем я два года работал в американской государственной системе здравоохранения, что было засчитано мне как военная служба.
Последние шесть месяцев на этой работе я провел в Цинциннати в штате Огайо. Приятель пригласил меня провести пасхальный седер у него в семье, но я отказался, решив вернуться на этот праздник домой, в Бруклин. На седер у моего дедушки Милкмана всегда собирались все родственники: мои дяди, тети, двоюродные братья и сестры. Дедушка, верный традициям, проводил седер по всем правилом, и это было для меня самым еврейским переживанием в течение года. Однако мой дед скончался в предыдущем августе. Праздничная трапеза у моей тети была намного более "современной", чем у дедушки. На столе лежали маца и хлеб, из Агады были прочитаны два-три отрывка, песни за столом почти не звучали. Я испытал жестокое разочарование и решил для себя, что сам буду проводить седер в нашей семье.
Закончив службу и получив возможность делать все, что душа пожелает, летом 1968-го года я поехал в Израиль, где в течение шести месяцев учился в ульпане в кибуце Маайян Цви, а затем работал добровольцем в кибуце Йотвата. В конце года я предпринял путешествие по всему Израилю и начал готовить документы для возвращения в США, планируя по дороге поездить по Европе. Но еще я навестил Яакова Клаузнера, который был моим учителем в ульпане, и он предложил мне, пока я не уехал, посетить деревню Кфар-Хабад.
Я провел в Кфар-Хабаде два дня. Одним из первых, с кем я там познакомился, был молодой хасид Меир Бастомский, говоривший немного по-английски. Его теплота, глубокая любовь к ближнему, энтузиазм в изучении Торы были заразительны. На меня произвел впечатление характер всей деревни, не испорченный современностью, дух товарищества парней моего возраста, учившихся в отделении йешивы для тех, кто в молодости не получил религиозного образования. Сейчас это отделение называется Йешива Ор Тмимим, и руководят ею Шнеур-Залман Гафни и Тувья Болтон.
И у меня начался когнитивный диссонанс. Меня тянуло остаться в хасидской деревне, возможно, на неопределенное время, что означало конец планам на путешествие по Европе. Более того, возникала угроза увлекательному и свободному будущему. Я решил сбежать, пока меня не засосало, сел на автобус в Тель-Авив, снял с головы ермолку и спрятал в карман.
В Тель-Авиве я начал прогуливаться по улице Алленби и размышлять, куда приткнуться на седер. Приглашений у меня хватало. "В Кфар-Хабаде седер, наверняка, такой же, как у дедушки, – думал я. – Но нет, если я вернусь, мне оттуда психологически не вырваться. Поеду-ка я в кибуц Йотвата." И я продолжил прогулку по Алленби.
Вскоре я поймал себя на том, что с неприязнью смотрю по сторонам. Меня окружал, что называется, "городской мусор", который я уже обсуждал с одним из американских ребят в йешиве Кфар-Хабада. В течение моего пребывания в Израиле, выезжая несколько раз в города из кибуцев, я вообще заметил, что в мне гораздо спокойнее и приятнее находиться в сельской местности, чем в гуще городской толкотни, особенно учитывая, что городские соблазны зачастую никак нельзя назвать невинными.
Раздираемый сомнениями, я подумал с отчаянием: "Вот я посреди улицы Алленби в Тель-Авиве и всего ее мусора! Я никого тут не знаю, и никто не знает меня! Я хочу встретить кого-нибудь знакомого, и пусть это будет знаком для меня!" И в ту же секунду из толпы вынырнул Меир Бастомский и радостно закричал: "Шалом! Ты где на седер?! У нас?!"
Я думаю, понятно, где я провел Песах.
Вернувшись в Бруклин, я поступил в йешиву Адар Атора, где учатся те, кто возвращается к иудаизму. В декабре 1970-го года по случаю своего 28-го дня рождения я получил аудиенцию у Ребе и в преддверии ее написал длинное письмо, в котором рассказал о своих колебаниях и сомнениях относительно ортодоксального образа жизни, о том, что не хочу связывать себя обязательством безоговорочного соблюдения заповедей. Я также упомянул, что не хочу еще жениться, потому что супружеская жизнь неминуемо втиснет меня в определенные рамки.
Ребе тепло поприветствовал меня и начал расспрашивать о моей жизни. Отвечая, я заметил, что про все это уже писал в своем письме. Я сказал об этом Ребе и добавил, что еще в этом письме я выражал сомнение относительно того, насколько иудаизм выражает абсолютную истину. Ребе ответил, что евреи – единственный народ в мире, существующий с древности и до наших дней. Я слышал такое объяснение и раньше, и, слушая Ребе, подумал: "А как насчет китайцев?" Я хотел задать этот вопрос, но подумал, что это будет наглостью. Но это и не понадобилось. Словно прочитав мои мысли, Ребе продолжил: "Что же касается китайцев, они всегда имели свое государство и им не приходилось испытывать изгнания одно за другим." Ребе также упомянул, что во времена Конфуция их воззрения претерпели радикальные изменения. А евреи всегда держались за свою веру в течение тысяч лет, несмотря на изгнание со своей родины. А по поводу моей неуверенности, продолжать ли ортодоксальный образ жизни, которому я следовал в йешиве, Ребе посоветовал не делать резких изменений. Продолжая соблюдать заповеди, с нерелигиозной точки зрения ущерба я себе не причиню, а если перестану их соблюдать, еще не решив твердо, какому пути следовать, по крайней мере, с религиозной точки зрения нанесу себе вред. Так что лучше в этом отношении ничего пока не менять. А вот жениться мне надо, поскольку неженатая жизнь ненормальна, а создание собственной семьи – ключ к тому, чтобы все в жизни встало на свое место.
Я последовал совету Ребе и остался в йешиве. Но в конце лета у моей матери случился инфаркт. Она лежала в отделении интенсивной терапии, а я размышлял о том, что я могу сделать, чтобы она чувствовала себя лучше. Чем я могу ее порадовать? Она была очень недовольна, что я учился в йешиве, ее представления о жизни были совершенно другими. Я решил, что ее самочувствие улучшится, если я поступлю в университет, чтобы получить степень магистра. И я записался на один курс в Сити Колледже, оставаясь в общежитии Адар Аторы и продолжая там учиться неполный учебный день.
После нескольких лет в йешиве возвращение в нерелигиозный мир оказалось для меня культурным шоком. Один-единственный курс, на который я записался, давался мне с великим трудом. Первый экзамен я практически провалил. И я отправился к Ребе, чтобы спросить, не уйти ли мне с этого курса и вообще продолжать ли обучение в институте. Ребе сказал, что я должен приложить побольше усилий и получить не просто проходной балл, а хорошую оценку. А также продолжать занятия, получить степень магистра и искать работу.
Хорошая оценка для будущего магистра - это оценка "А". С благословением Ребе я был готов сделать все что угодно, чтобы получить "отлично", какой бы призрачной такая перспектива ни представлялась. Однако по окончании первой половины семестра оценка моя и близко не стояла к тому, чтобы называться хорошей. Но когда я уже смирился с тем, что "А" мне не светит, профессор объявил, что все оценки будут повышены, чтобы половина класса получила высший балл, и вышло так, что моя оценка все-таки оказалась в верхней половине и я получил "отлично". У меня нет никаких сомнений, что произошло это благодаря благословению Ребе.
В январе 1973-го года я получил диплом и через некоторое время переехал в Сан-Франциско, где познакомился с женщиной, которая со временем стала моей женой. Перед свадьбой я попросил Ребе благословить нас, и он ответил, что сделает это при условии, что мы примем на себя обязательство жить согласно заповедям Торы.
Мы стали ортодоксальными евреями, поселились в Беркли и помогали местному центру Хабада чем могли. Однако к некоторым законам мы относились не так строго, как другие хабадники. В частности, молочные продукты, которые мы использовали, не обязательно были "халав Исраэль"1.
А дети наши росли и общались с ребятами из семей, где держались более строгих стандартов, и нашим детям это нравилось, и они начали требовать у нас тоже начать соблюдать "халав Исраэль". Они убедили мою жену, но я не хотел никаких изменений. Мне не нравились дополнительные строгости. Наконец, я заявил: "Давайте напишем Ребе. Если он ответит, тогда я согласен". Я думал, что ответа мы не дождемся. Ведь не на все же письма Ребе отвечал, а иногда ответ, если и приходил, то очень нескоро. Моя жена написала письмо, где изложила наши споры, и упомянула, что хотела бы получить ответ не очень поздно, чтобы, если ответ будет положительным, мы перешли бы на "халав Исраэль" к Песаху.
Письмо было отправлено за несколько дней до Пурима. Через два дня в 10:30 вечера зазвонил телефон. "Кто это так поздно?!" - удивился я, снимая трубку. А это был раввин Гронер, секретарь Ребе. Услышав, кто говорит, я встал. Гронер сказал, что Ребе перечеркнул в письме слово "Песах" и написал: "Перед Пуримом!"
И в оставшиеся несколько дней до Пурима с помощью раввина хабадника мы перешли на "халав Исраэль" с великой радостью, и даже я испытывал радость, потому что получил указание и благословение от Ребе.
Спустя какое-то время представилась возможность поехать в Израиль и принять участие в долгосрочном проекте, живя в религиозном кибуце. Моя жена, Дина Лея, написала Ребе, и он ответил: "Сейчас у вас есть великолепная возможность положительно влиять на свое окружение, распространяя и укрепляя еврейство, показывая личный пример и участвуя в еврейских мероприятиях. А переезд потребует от вас огромной затраты сил и энергии, и, по крайней мере на некоторое время, все ваше внимание будет обращено только на то, как прижиться на новом месте".
И Ребе завершил свой ответ благословением: "Пусть же Всевышний, чье благосклонное провидение простирается ко всем и каждому, поведет вас по пути, который действительно хорош для вас, и вы сделаете правильное решение".
Мы послушались Ребе и оставались в Беркли еще несколько лет, пока не переехали в Сан-Диего, чтобы отдать нашу дочку в хабадскую школу, а впоследствии переехали в Монси, в штате Нью-Йорк, каждый раз с благословения Ребе. И все это время наше соблюдение законов Торы становилось все лучше и лучше. И, кстати говоря, седер я провожу каждый год у себя дома вместе со всеми моими детьми и внуками.
Перевод Якова Ханина
Обсудить