Я родился в Париже, в семье, очень далекой от соблюдения заповедей. Когда разразилась Вторая мировая война и нацисты захватили Францию в 1940-м году, мы с братом скрывались в христианском сиротском доме, потом – в монастыре, потом – в других христианских домах. После войны наша семья воссоединилась в Париже, оставаясь не более религиозной, чем раньше.

Внезапно, когда мне вот-вот должно было исполниться тринадцать, моя бабушка, которая еще соблюдала какие-то еврейские обычаи, попросила меня отметить Бар-Мицву. Меня эта идея не прельщала, но ради бабушки я согласился. Она отвела меня в синагогу по соседству, известную как "Синагога Раши". Там меня подготовили к Бар-Мицве и там же ее отпраздновали.

Это событие, как показали последующие события, оказалось поворотным моментом в моей жизни. Я стал часто посещать синагогу по субботам, время от времени приходить на уроки Торы.

Так прошло несколько лет. Затем я вступил в еврейскую религиозную организацию "Бней Акива". В какой-то момент я начал соблюдать кашрут, а по прошествии еще какого-то времени решил поступить в йешиву. Я выбрал хабадскую йешиву в Лоде, в Израиле, где позднее сдал экзамены на звание раввина. Женившись, я поселился в Кфар-Хабаде и стал работать учителем.

И только много лет спустя я узнал, какое отношение все это имело конкретно к Любавичскому Ребе.

Однажды на фарбренгене в Кфар-Хабаде Залман Судакевич, хасид из России, рассказывал истории из своей богатой событиями жизни. После войны он оказался в Париже в числе других хабадских беженцев. И двое из их группы получили необычное указание от зятя Любавичского Ребе – рабби Менахема-Мендла Шнеерсона, будущего Ребе, который в 1947-м году приехал во Францию чтобы организовать переезд в Америку своей матери. Он попросил этих молодых хабадников просто прогуливаться по улицам Парижа. Чтобы таким образом местные евреи видели настоящих хасидов, выглядевших по-хасидски – с бородой, с пейсами, в черных шляпах и в длинных черных сюртуках. Они так и сделали, и к ним присоединился Судакевич.

Когда они прогуливались по 9-му муниципальному округу, с пятого этажа одного из домов их позвала пожилая женщина. Она попросила их подождать, спустилась к ним и рассказала, что у нее есть внук возраста Бар-Мицва, не имеющий никакого еврейского образования. Она не знала, что делать или как это сделать, но твердо нацелилась на то, чтобы внук отпраздновал Бар-Мицву по всем правилам. Хасиды радостно сообщили ей, что тут неподалеку как раз есть синагога, где для мальчика легко можно организовать уроки по подготовке к Бар-Мицве.

Слушая эту историю, я замер. Не о моей ли бабушке он говорит? Обо мне? Я прервал его и спросил, помнит ли он название синагоги, куда он направил ту женщину? Он помнил. В "Синагогу Раши". Я похолодел. Все ли тут сходится? Моя бабушка жила не в 9-м, а в 20-м муниципальном округе, зато в 9-м жила ее дочь – моя тетя, – и как раз на 5-м этаже, и "Синагога Раши" находилась на той же улице.

И тут меня как стукнуло: эти хасиды были посланниками Ребе, которых он отправил чтобы направить меня на путь соблюдения заповедей и со временем стать настоящим хабадником.

А задолго до того, как я сложил все части этой мозаики в одну картину, Ребе, который встал во главе Любавичского движения в 1950-м году после того, как Предыдущий Ребе вернул свою святую душу Создателю, дал мне сложное поручение.

Это случилось в 1958-м году. Я к тому времени был женат и жил в Кфар-Хабаде. Там в синагоге, танцуя со свитками Торы в праздник Симхат-Тора, я познакомился с одним из гостей, Яаковом Зерубавелем, известным своими левыми взглядами политиком, жена которого, как оказалось, в девичестве носила фамилию Лессельбаум и была моей дальней родственницей.

Позднее в одном из моих писем к Ребе я упомянул эту встречу и получил ответ, которого я не ожидал и к которому не был готов. Ребе хотел, чтобы я отправился к Яакову Зерубавелю, резкому и решительному человеку, нередко выражавшему свою враждебность к религии, и сказать ему от имени Ребе, что для него настало время изменить свое отношение, что его враждебные действия по твердому убеждению Ребе не являются результатом глубоких размышлений, а следствием привычки. Ребе продолжал: "Он, безусловно, уже давно сомневается в правильности своего пути и каждый раз пытается подавить эти сомнения. Когда они возвращаются, он тут же отбрасывает их, как это свойственно человеческой природе. Вообще люди боятся произвести переоценку правильности своего жизненного пути, ибо это требует незаурядной силы характера. Но поскольку он имеет влияние на очень многих, он должен это сделать. Любое положительное изменение в нем умножится многократно в его последователях".

И тут Ребе добавил нечто ошеломительное: "Знаком, что настало время ему пересмотреть и переоценить свое прошлое поведение, будет сон, который он увидит в ночь перед разговором с тобой".

Можно себе представить, как трудно мне было набраться хуцпы, чтобы выполнить это поручение. Почти три месяца прошло, а я все колебался, но наконец отважился и позвонил Зерубавелю. Мои страхи оказались беспочвенными. Услышав, что у меня есть для него послание от Любавичского Ребе, он пригласил меня немедленно приехать к нему в тель-авивскую контору. Опасаясь, что не смогу в точности передать ему слова Ребе, я просто прочитал ему письмо. Пока я читал, он стоял и слушал до самого конца. Закончив, я уже направлялся к выходу, когда он попросил меня послать ему копию письма.

В те годы скопировать документ было не так просто, и я раздумывал, надо ли мне тратить время на этого человека. Я послал отчет о нашей встрече Ребе, и он посоветовал в ответном письме не делать копию, пока Зерубавель не попросит меня еще раз.

И он попросил, да еще как попросил. В следующий раз, когда мы встретились, он гневно раскричался на меня за то, что я до сих пор не принес ему копию письма от Ребе, и я, естественно, постарался сделать для него копию как можно быстрее.

Не знаю, повлияло ли письмо Ребе на жизнь Зерубавеля с этого момента и до его кончины девять лет спустя, в 1967-м году, но зато я точно знаю, что среди его потомков немало соблюдающих евреев, так что, как я подозреваю, слова Ребе попали в цель.

Перевод Якова Ханина