Я родилась и выросла в Краун-Хайтсе и продолжала там жить еще некоторое время даже после того, как оставила родительский дом, выйдя замуж. Поэтому я хорошо помню, как этот район выглядел в сороковых годах и как он изменился с приездом Любавичского Ребе. Я имею в виду Предыдущего Любавичского Ребе, рабби Йосефа-Ицхака, который поселился в Краун-Хайтсе в 1940-м году и основал штаб-квартиру движения Хабад в доме 770 на Истерн-Парквей, где раньше располагался докторский офис. Я была тогда подростком.

Краун-Хайтс в те годы представлял собой фешенебельный еврейский район, в основном, совершенно нерелигиозный, и когда хасиды начали селиться по соседству, местные жители пришли в ужас, гадая, какие это принесет перемены. Мой отец, наслушавшись подобных разговоров, решил посетить 770, чтобы своими глазами увидеть, что представляют из себя любавичские хасиды. Вернувшись, он объявил: "О таком иудаизме я мечтал всю жизнь! Начиная с сегодняшнего дня, я любавичский хасид!" И наша жизнь полностью изменилась.

Мой отец начал соблюдать заповеди и взялся за изучение Торы и хасидизма, будучи уже немолодым. С ним занимался рав Меир Гринберг, а также Рамаш – рабби Менахем-Мендл Шнеерсон, зять Ребе Раяца и будущий Любавичский Ребе.

Вслед за отцом мы начали принимать участие в различных проектах и программах Предыдущего Ребе. Получив в Нью-Йоркском университете степень по специальности английский язык и журналистика, я предложила свои услуги в качестве литератора на добровольных началах раввину Яакову-Йеуде Гехту, или, как его все называли, Джей-Джей Гехту, возглавлявшему тогда Национальный Комитет за Продвижение Еврейского Образования (NCFJE) – организацию, под крышей которой проводилось множество различных образовательных кампаний, среди которых можно назвать летние лагеря, борьбу с христианскими миссионерами, пристающими к евреям, и “Released Time” – программу преподавания иудаизма в государственных школах штатов, где дается час в неделю на знакомство учеников с религией по их выбору.

Гехт был одним из тех, кто заслуживал титула правой руки Предудущего Ребе. Однажды он устроил для меня и моего мужа аудиенцию с Ребе Раяцем. Мы очень переживали тогда, потому что врачи сказали нам, что у нас не может быть детей, и мы обсуждали, не усыновить ли нам кого-нибудь. Гехт полагал, что нам необходимо посоветоваться с Ребе, прежде чем предпринимать какие-либо шаги.

Шла зима 1950-го года. Я помню, как мы вошли в кабинет Ребе. Он был практически полностью недееспособен из-за пыток, которым его подвергали в Советской России. И тем не менее, рядом с ним безошибочно ощущалась аура святости. Впечатление было необыкновенным, особенно, учитывая, что это оказалась одна из последних аудиенций, которые давал Ребе. Встреча с ним состоялась в четверг вечером, а через два дня, в субботу, Ребе вернул свою святую душу Создателю.

Мы в напряжении ждали, пока Гехт, склонившись к уху Ребе, объяснял нашу проблему.

– Они ходили к доктору? – спросил Ребе.

– Да, но им сказали, что у них не может быть детей, – ответил Гехт. И тут Ребе засмеялся. Он откинул голову и прямо-таки разразился хохотом. Затем он заявил:

– У них будут дети, и это будут здоровые дети!

Когда мы вышли, Гехт хлопнул моего мужа по спине и радостно воскликнул: "У тебя будут дети, а меня пригласишь сандаком1".

В течение нескольких лет мы продолжали консультироваться у докторов, тем более, что у меня обнаружились проблемы со здоровьем, и все они советовали мне сделать гистеректомию. Но после такой операции, естественно, все надежды иметь детей были бы похоронены.

Каждый раз, получив подобный совет, я бежала к Ребе – Рамашу, который стал Ребе после того, как Предыдущий Ребе вернул свою святую душу Создателю. Тогда еще можно было пойти в 770 и просто постучать в дверь кабинета Ребе, чтобы увидеться с ним. Каждый раз он отвечал: "Если мой тесть сказал, что у вас будут дети, это значит, что у вас будут дети. Не делайте операцию, спросите совета у другого врача".

В конце концов, он посоветовал нам обратиться к врачу его жены, реббецин Хаи-Мушки. Но эта женщина вынесла то же самое решение: оперировать! Она настаивала: чтобы не подвергать себя грозящей опасности, я должна сделать гистеректомию!

Я сообщила все это Ребе, и в тот самый момент, что я рассказывала о решении врача, она сама позвонила Ребе и повторила все, что сказала мне. И она добавила: "Если вы отговорите ее от операции, вы убьете ее!" Ребе повесил трубку, посмотрел на меня и сказал: "Обратись к другому врачу".

На этот раз я отправилась в Манхэттен, к известному профессору, который принимал на Парк Авеню. Осмотрев меня, он тут же снял телефонную трубку и назначил время в операционной в больнице Маунт Сайнай. И после этого он повернулся ко мне и сказал: "Мне наплевать на ваши дурацкие сказки про Ребе. Через две недели вам сделают операцию. И точка".

Я пришла к Ребе, поблагодарила его за советы и заботу и сообщила, что, к сожалению, мне сделают гистеректомию. Выслушав меня, Ребе спросил:

– Можно вас попросить об одолжении?

– Конечно, – ответила я. – Что вы хотите?

– Последний раз, спросите еще одного врача.

Моя двоюродная сестра незадолго до этого родила. Она дала мне телефон своего врача, и я назначила с ним встречу. Он осмотрел меня так же, как и множество других до него. А затем я чуть со стула не свалилась, когда он объявил: "Я подозреваю, что вы беременны!"

Рядом с его кабинетом располагалась лаборатория, где он тут же сделал тест на беременность. И он оказался прав – я была беременна. Он приказал мне тут же возвращаться домой, лечь в постель и не вылезать из нее. Вернувшись домой, я тут же позвонила Ребе и сообщила ему радостную новость.

В течение беременности я оставалась в постели. Но беременность была очень тяжелой, а в какой-то момент дела пошли так плохо, что я очень испугалась. Ребе прислал своего врача, доктора Зеликсона, который, осмотрев меня, сказал, что, возможно, я потеряла ребенка, и отправился сообщить об этом Ребе. Через несколько часов Ребе позвонил нам. Мой муж снял трубку, и Ребе сказал ему: "Я знаю, вам сейчас нелегко, но вы не волнуйтесь. У вас будет ребенок, и этот ребенок будет здоровым".

И вскоре я родила нашего старшего сына – Биньомина-Менделя, – и он был совершенно здоров. А раввин Гехт был его сандаком.

Перевод Якова Ханина