Я изучал юриспруденцию в колледже London School of Economics. Мы называли его London Shul of Economics (Лондонская синагога Экономики), так много евреев там училось. В число моих факультативных занятий входила игра на скрипке в институтском оркестре. Со временем я стал дирижером этого оркестра.

Я также принимал активное участие в деятельности Еврейского сообщества колледжа и в 1970-м году получил приглашение выступить на конференции Мирового союза еврейских студентов в Филадельфии. И когда мой друг, раввин Шмуэль Лью, хабадский посланник в Лондоне, услышал, что я поеду через Нью-Йорк, он предложил организовать мне аудиенцию у Любавичского Ребе. Естественно, я ухватился за такую возможность.

Раввин Лью договорился с одной семьей, чтобы я остановился у них на субботу, и в результате я смог посетить фарбренген Ребе. Это было невероятно. Хотя я не все понимал из того, что Ребе говорил, но разобрал, что он побуждал всех к любви к ближнему. А когда он сказал "лехаим", мне показалось, будто он обращается лично ко мне. Сейчас, сорок пять лет спустя, эта сцена стоит у меня перед глазами, как будто она происходила вчера.

Пение хасидов, дух товарищества, царивший в зале, запали мне в душу. Но самое большое впечатление на меня произвели бывшие узники советских концлагерей, присутствовавшие там. Несмотря на все притеснения и преследования, они не давали свече иудаизма погаснуть в Советском Союзе. И в тот же момент – прямо там, на фарбренгене, – я принял твердое решение отказаться от карьеры адвоката, потому что в мире и так достаточно еврейских адвокатов. Я решил посвятить себя еврейскому образованию, чтобы принести большую пользу своему народу.

Через несколько дней я встретился с Ребе один на один. Мы говорили по-английски. С самого начала я объявил, что для меня существуют два предмета страсти – камерная музыка и хасидские мелодии.

– А что общего между хасидскими мелодиями и камерной музыкой? – спросил меня Ребе.

Я ответил, что камерная музыка, особенно сочинения Бетховена, – это очень особая форма классической музыки, отличающаяся глубиной и интенсивностью. Я полагал, что то же самое можно сказать и о хасидских мелодиях.

И у нас завязалось оживленное обсуждение музыки. Ребе сказал, что Алтер Ребе – рабби Шнеур Залман из Ляд, основавший в 18-м веке движение Хабад, – был способен мелодией смыть у слушателей духовную нечистоту. А затем Ребе отметил, что в каждом из нас есть интеллект и эмоции. Эмоции могут найти свое выражение через музыку и другие формы искусства, которые затрагивают глубочайшие пласты нашей личности. И вдруг он замолчал на несколько секунд, а затем продолжил:

– Реб Михаэль, вы знаете, что в Освенциме играли камерную музыку, отправляя евреев в газовые камеры? Смотрите, искусство без нравственности можно использовать для чего угодно. В иерархии человеческих ценностей искусство имеет свое место, но только до тех пор, пока основой и главной составляющей остается Тора.

И в тот же момент я почувствовал, что мое путешествие стоило совершить только ради того, чтобы услышать эту идею. Но я хотел обсудить и другие вопросы.

Я рассказал, что руковожу оркестром в Лондонской школе экономики. Где бы мы ни выступали, я носил свою ермолку, но все равно испытывал некоторое чувство вины. Раньше я учился в йешиве, и теперь мне казалось, что вместо выступлений с оркестром я должен проводить свое свободное время за изучением Торы.

Ребе ответил: "Если ты чувствуешь, что музыка важна для тебя, концентрируйся на ней. Ничего плохого тут нет. У тебя есть талант. Используй его! Но работая с оркестром, не ограничивайся лишь музыкой. Я хочу, чтобы ты старался побудить неевреев соблюдать Семь заповедей Ноя."

У меня чуть крыша не поехала. Вот вам пожалуйста, хасидский Ребе сидит в Нью-Йорке и беспокоится о духовном благополучии неевреев, играющих в институтском оркестре в Лондоне! Причем, до такой степени, что дает мне указание объяснять им значение Семи законов Ноя, которые состоят в том, что все человечество должно отвергнуть идолопоклонство, богохульство, убийство, прелюбодеяние, воровство и жестокость по отношению к животным, а также установить справедливую систему правосудия!

Затем я задал свой последний вопрос.

– Я очень горяч по характеру, – признался я. – Во мне очень развито чувство противоречия. Я не люблю, когда мне говорят, что делать.

По своему опыту в йешиве и в других местах, я ожидал, что мне сейчас прочтут нотацию, что-нибудь вроде того, что я должен тяжко трудиться, чтобы сокрушить это неприглядное качество моей личности. А вместо этого он посмотрел на меня с искоркой в глазах и сказал: "Михаэль, разве ж это не у всех у нас? Но ведь это всего лишь дурное начало."

Другими словами, не велика беда. Хотя, конечно, как и с любым аспектом дурного начала, с этим надо постоянно бороться.

Его подход был невероятно позитивен. Он ответил на все мои вопросы с удивительным пониманием. То, что он сказал, полностью изменило мой подход к жизни. Я понял, что с этого дня буду смотреть на вещи по-новому. Выйдя из его кабинета, я сказал себе, что мне больше незачем возвращаться, потому что Ребе задал мне столько работы, что ее хватит и на три жизни.

Перевод Якова Ханина