Я вырос в городе Нэшвиль, штат Теннесси, во времена великой депрессии в еврейском окружении, по преимуществу реформистском. Однако после кончины моего отца в 1943-м году, сразу после моей бар-мицвы, я начал ходить в ортодоксальную синагогу: только там имелась возможность говорить кадиш. Когда закончился год траура, я продолжал участвовать в миньяне. Я также начал соблюдать Субботу, что бывало не так-то просто, особенно когда мне приходилось пропускать игру в баскетбольной команде. Но я выстоял против этих соблазнов.

В 1949-м году в город прибыл хабадский посланник Залман Познер и пробудил во мне интерес к серьезному изучению святых текстов. Я учился тогда в университете Вандербильта, где главным объектом моих занятий была философия.

И здесь начинается моя история.

По ходатайству моего наставника в университете Вандербильта, профессора Артура Смэллиона, меня приняли в магистратуру Гарварда по специальности философия. Я также получил приглашение в университет Эдинбурга в Шотландии, и это экзотическое место привлекало меня больше, чем Гарвард. А тем временем я решил провести летние каникулы 1952-го года в хабадской йешиве в Нью-Йорке.

Тогда же я впервые встретился с Ребе на аудиенции. Я помню, как обсуждал с ним Платона, чья философия очень интересовала меня тогда. Меня поразило, что Ребе называл его "Платон", как его называют греческие ученые, а не "Плато" по-английски. Я понял, что Ребе глубоко разбирается в предмете.

Он заметил, что философия Платона очень жестока. Я впервые слышал, чтобы о Платоне говорили с этой точки зрения, и меня это потрясло. Насколько я понял, он имел в виду мнение Платона о том, что детей следует забирать у родителей и обучать их в духе подчинения государству. Я должен был признать правоту Ребе. Впоследствии я отказался от изучения Платона и вместо этого сконцентрировался на Аристотеле.

Лето в хабадской йешиве подходило к концу. Откладывать решение – куда поступать – времени уже не оставалось. Я написал Ребе: "Что мне выбрать? Гарвард или Эдинбург?" Ребе ответил: "Гарвард!" И подчеркнул название. Так я и сделал.

Учеба в Гарварде оказалась невероятно сложной. Я думал, что разбираюсь в философии, но тут понял, что вообще ничего не знаю. В магистратуре Гарварда были студенты, которые знали больше, чем профессора в университете Вандебильта. Я не преувеличиваю! Я учился по десять часов в день, но все равно чувствовал себя студентом второго сорта по сравнению с ними.

Я начал тосковать по йешиве и однажды сел в автобус и вернулся в штаб-квартиру Хабада. Мои друзья очень обрадовались, встретив меня, и ко мне вернулось хорошее настроение, пока я не увиделся с Ребе.

– Я решил вернуться в йешиву, – сообщил я ему.

– Я думаю, ты об этом пожалеешь, – ответил он. Очевидно, заметив, как омрачилось мое лицо, он улыбнулся и добавил:

– Тебе надо бы набраться мужества.

Вышел я совершенно ошеломленный, однако сел в автобус и вернулся в Гарвард. Было невероятно трудно, иногда я впадал в депрессию, но все-таки получил степень магистра. А экзамены на докторат провалил.

Я написал Ребе, что хочу вернуться в йешиву, потому что провалил экзамены, но Ребе не дал согласия. "Сдавай экзамены заново, – ответил он. – Ты умный парень, и нет причин, чтобы их не сдать". И действительно, со второй попытки я их сдал и приступил к написанию диссертации об Аристотеле. И опять я столкнулся с трудностями. Если бы Ребе не подгонял меня: "Давай, давай, заканчивай свою диссертацию", – я никогда бы не закончил ее.

В 1958-м году я защитил ее. Диссертация называлась "Аристотель. Теория восприятия". По многим параметрам она оказалась весьма новаторской. Собственно, она оказалась настолько новаторской, что противоречила общепринятому пониманию Аристотеля философами тех лет, и ни одно академическое издание не соглашалось напечатать ее. Когда я поделился этой проблемой с Ребе, он посоветовал: "Обратись к кому-либо из своих гарвардских профессоров за ходатайством".

Зная, насколько спорной получилась моя диссертация, я и представить себе не мог, что найдется профессор, который решится ради нее рискнуть своей репутацией. Но Ребе дал мне совет, я последовал ему, и в результате моя статься появилась в "Журнале греческой теологии" и привлекла к себе внимание. Я приобрел известность и благодаря этому смог напечатать еще множество статей. Таким образом Ребе сделал из меня уважаемого ученого. Но зачем он это сделал, я понял лишь много лет спустя.

Получив докторскую степень, я вернулся в йешиву с целью стать раввином. Ребе разрешил мне учиться в йешиве некоторое время, но стать раввином не позволил. Когда я сообщил ему о своих планах, он ответил: "Ло мит ан алеф!" Другими словами, "никоим образом!" Он хотел, чтобы меня называли "профессор", а не "раввин".

Только начав преподавать, я понял, почему он так решил. Увидев мою ермолку, студенты без колебаний обращались ко мне, чтобы обсудить беспокоившие их вопросы веры. Доктор философии из Гарварда и в то же время соблюдающий еврей – к кому же еще обращаться?

И вот тогда, наконец, до меня дошло то, что Ребе предвидел все это время: с моей степенью и репутацией ученого, занимающегося аристотелизмом, я мог оказывать глубокое влияние на других евреев. Собственно, мне даже не нужно было открывать рот. То, кем я являлся – уважаемым философом, который оставался религиозным, – само по себе говорило о многом. Ребе знал, что так оно и будет. Он хотел, чтобы я приобрел вес в мире философии, ибо чем более уважаемым ученым я становился, тем больше влияния имел на студентов. Поэтому Ребе постоянно поощрял меня писать статьи по философии, участвовать в конференциях, давать гостевые лекции. Без его ободрения я бы не стал этим заниматься. Так что своей карьерой я полностью обязан ему.

С первого же момента моего появления в Хабаде Ребе делал все возможное, чтобы я не становился раввином, чтобы я стал известным профессором. И он добился этого чуть ли не против моей воли. Как он это сделал, я не понимаю. Но благодаря тому, что он этого добился, сотни людей, для которых я стал примером, соблюдают сейчас заповеди Торы в той или иной мере, многие полностью, как Ребе и задумывал.

Перевод Якова Ханина