Мы были типичной американской еврейской семьей. Отец – адвокат, мать – учительница, дочка, сын и собака. Мы были прихожанами консервативной синагоги, где отец пел в хоре.

Но вот, разочаровавшись в местной государственной школьной системе, моя мать решила поискать альтернативы. Ей понравилась любавичская школа, и она перевела туда и мою сестру, и меня.

Медленно, но верно мы учились, все больше узнавая о еврействе, и мало-помалу начинали соблюдать один за другим законы традиционного иудаизма. Остальные семьи, дети которых учились в той школе, составляли тесную, дружную общину. Некоторые были хабадниками, но большинство принадлежало к другим направлениям ортодоксального иудаизма. Семей, которые, подобно нашей, становились более религиозными, тогда, в начале 70-х, в Питтсбурге было очень мало.

С прихожанами нашей консервативной синагоги мы оставались друзьями, но по мере нашего становления ортодоксами они все больше недоумевали. Одна из них как-то раз сказала моей матери: "Это очень мило, что вы связались с Хабадом и пытаетесь строго соблюдать заповеди. На самом деле замечательно. Но вы должны понимать, что никогда не станете одними из них".

Она вовсе не хотела нас уколоть, она действительно считала, что на случай, если мы питаем несбыточные мечты, для нашей же пользы следует нас подготовить к тому, что нам не удастся полностью войти в эту хасидскую общину, стать ее полноценными и полноправными членами. Но и моя мать сама не очень понимала, где мы находимся. Приняты ли мы в общине или нет? Или наполовину? И она решила написать Ребе, представившись и объяснив свою дилемму. Но Ребе ничего не ответил.

Тем летом мы отправились в отпуск на океанское побережье в Нью-Джерси. Мы уже соблюдали субботу и решили провести конец недели в Краун-Хайтсе.

В тот четверг вечером Ребе проводил фарбренген, а это означало, что ночью он на частную аудиенцию посетителей не принимал. Но на следующий день, за час или около того до наступления субботы, наша семья получила возможность с ним встретиться. В его кабинете мы провели две или три минуты. Помимо прочего, учитывая, что отец и мать продолжали участвовать в деятельности консервативной синагоги, Ребе говорил с ними о том, что им следует оказывать влияние на своих друзей, побуждать их больше соблюдать заповеди.

– Мы стараемся, – сказала моя мать.

– Надо стараться сильнее, – с улыбкой ответил Ребе. "Надо стараться сильнее" всегда было девизом моей матери, а уж после аудиенции у Ребе это выражение прочно вошло в ее лексикон. И она начала использовать любую подвернувшуюся возможность, чтобы побудить евреев привнести в свою жизнь больше иудаизма.

Ребе дал нам благословение, и мы пошли готовиться к субботе. А на следующий день, в субботу, Ребе проводил еще один фарбренген. Мы остановились в семье Зархи на улице Президент (Ализа Зархи была из Питтсбурга), и после дневной трапезы мой отец отправился с равом Гершелем Зархи в 770. Мне было всего семь лет, я не понимал всю важность такого события, как фарбренген, и не очень-то рвался послушать, как там говорит какой-то раввин на языке, который я не понимаю. И я прилег вздремнуть. Но только я устроился поудобнее, раздался громкий стук в дверь. В дом ворвался совершенно запыхавшийся Гершель Зархи. Он уставился на меня, показал на меня пальцем и вскричал:

– Тебя требует Ребе!

– Что это значит? – переполошились все. – Что случилось?

Оказалось, что, как это принято на фарбренгене, отец поднял стаканчик с вином, чтобы сказать "лехаим" Ребе. Ребе взглянул на него, а затем сделал жест руками, как бы спрашивая: "Где твой мальчик?"

Гершель Зархи чуть с ума не сошел от возбуждения. У него в доме – тот, кого хочет видеть Ребе! Рав Зархи побежал домой, приказал мне одеться, схватил меня за руку, и мы пулей вылетели из дверей. По авеню Кингстон мы промчались с такой скоростью, что я сомневаюсь, касались ли мои пятки асфальта.

Когда мы добрались до 770, и речи не было о том, чтобы подойти к моему отцу. Он сидел на одной из скамеек в середине синагоги, сдавленный человеческой массой. Так что меня подняли на руки и передали от одного другому, пока я не оказался рядом с отцом.

Мои мать и сестра, конечно же, тоже прибежали и наблюдали все это с высоты женского отделения. Позднее мать говорила, что с балкона вся сцена внизу напоминала черный холст с двумя пятнышками цвета: мой красный вязаный жилет и желто-коричневый костюм моего отца. Все остальные были в черных шляпах и черных пиджаках.

К этому времени Ребе уже обращался ко всем, объясняя какую-то тему из Торы, но, когда он закончил беседу, мне вручили маленький стаканчик, чтобы я сказал "лехаим" Ребе. Когда я взял стаканчик, Ребе жестом показал мне подойти поближе. Я начал пробираться к его столу, протискиваясь между людьми и перелезая через скамейки, пока, наконец, не оказался рядом. Ребе налил мне каплю вина из своего собственного стакана, взял со своей тарелки кусок кекса и завернул его в салфетку, чтобы передать мне. Но я все-таки находился недостаточно близко. Мне пришлось вскарабкаться на стол Ребе. Затем, лежа на животе, я протянул руку. Ребе вручил мне стаканчик и кекс и подождал, пока я не произнесу благословения, чтобы ответить на них "Амен". К счастью, я уже знал, какие благословения следует произнести на мучное и на вино.

Тем временем, моя мать смотрела на все это с балкона. И сидя там, она услышала рядом с собой разговор двух женщин.

– Кто этот ребенок? – спросила одна из них, удивляясь тому, что Ребе подозвал какого-то мальчика посреди фарбренгена.

– Не знаю, – ответила другая, – но он явно из какой-то очень особой семьи.

Позже моя мать рассказывала, что с этим разговором для нее все переменилось. Она поняла: Ребе не стал говорить, что мы полностью приняты в Любавичи, он это показал на деле. Мало того, что Ребе впервые встретил маленького мальчика всего лишь накануне и постарался, чтобы для этого мальчика фарбренген стал значительным событием, что само по себе многого стоило. Но Ребе еще тем самым показал всей семье, что он рад нашему присутствию, что мы полностью приняты в общину. Он наглядно продемонстрировал то, о чем он нередко говорил: "Тебе может быть всего семь лет, но ты важен, ты значителен в глазах Всевышнего, ты ценен для всего еврейского народа".

Никто не ожидал, что он выделит нас таким образом, но он это сделал, и это все изменило. Я бы сказал, именно с этого дня мои родители стали хасидами Ребе, а за ними и все их дети, включая меня.

Перевод Якова Ханина