Мое детство пришлось на 70-е годы, и еще тогда на меня произвело впечатление, с какой любовью мой отец вспоминал уроки по книге "Тания", которые когда-то давал руководитель его йешивы "Тора Водаас", рав Шрага-Файвел Мендловиц. Отцу эти уроки казались захватывающими, и он настоятельно советовал мне заняться изучением "Тании". Но, открыв этот основополагающий труд хасидской философии, я сумел увидеть там только жонглирование каббалистическими понятиями, которые ничего для меня не значили. И, естественно, хабадская философия никаким боком не входила в курс обучения в йешиве, где я занимался. Мне было тогда шестнадцать лет.

Йешива наша находилась в сельской части штата Нью-Йорк. Как-то раз один из учеников йешивы сказал, что хочет поговорить со мной наедине. "Обещай, что никому не расскажешь", – начал он и поведал, что раз в неделю из Бруклина приезжает некий раввин и преподает очень интересную тему. "Я знаю, что ты человек непредвзятый, и приглашаю тебя присоединиться к нам, – сказал он. – В два часа ночи мы выходим к назначенному месту на проселочной дороге, там нас поджидает машина, нас везут в другое место, и мы там учимся в течение нескольких часов, иногда целую ночь. Если хочешь, я тихонько проберусь в твою комнату и разбужу тебя".

Любопытство мое разгорелось. Этот парень был блестящим учеником, относился к занятиям очень серьезно, так что я решил, что если для него эти уроки представляют интерес, они, скорее всего, действительно хороши.

Таинственным преподавателем был рав Йоэл Кан. Он рассказывал о душе, ее связи со Всевышним, почему так важна Тора. Его уроки буквально раскрыли мне глаза. Я и раньше встречался с любавичскими хасидами, но все это было совершенно поверхностно. А тут я впервые по-настоящему познакомился с хабадской философией.

В течение нескольких последующих лет я продолжал посещать эти и подобные им уроки, мое понимание хасидской философии росло, и чем дальше, тем больше, я мог оценить ее по достоинству.

В те годы я побывал на нескольких фарбренгенах у Ребе. А надо сказать, занятия в йешивах, в которых я тогда учился, были очень напряженными. Преподаватели и ученики относились к Торе и служению Всевышнему очень серьезно. Но почему-то радость еврейства как-то терялась в этой интенсивности. Для меня, привыкшего к подобной культуре, переживание фарбренгена с его учением и в то же время пением, с пожеланием "лехаим" ("за жизнь!") над стаканчиком крепкого напитка в сторону Ребе, пожелание "лехаим" с его стороны – все это бодрило и возбуждало. Два фарбренгена в особенности врезались мне в память. Они преобразили мое понимание не только того, кто такой Ребе, но и иудаизма в целом.

Первый из них имел место в Пурим в 1976 году. Все были в радостном настроении, пели, некоторые были навеселе. А Ребе стал говорить о тех, кто заперт в тюрьме, деморализован, лишен элементарных человеческих свобод, и как важно посетить их и принести им радость Пурима.

Думать о совершенно чужом человеке, который не принадлежит к твоей общине, к твоему кругу, совершил преступление, сидит где-то в тюремной камере! Это тронуло меня до глубины души. "Этот Ребе не такой, как все", – подумал я и твердо решил получше узнать его.

Но я все еще ощущал некоторое отчуждение. Хабад выглядел захватывающим местом, но это был не мой мир. Так я чувствовал на одном фарбренгене, когда Ребе начал подробно и глубоко разбирать сложную тему в трудах Рамбама. К моему удивлению, он процитировал объяснение этой темы равом Хаимом Соловейчиком, великим литовским мудрецом из Бриска, а затем привел объяснение рабби Йосефа Розена, "Рогачовского гения", прежде чем предложить свое собственное решение. Я осознал, что Ребе на самом деле принадлежит к ученому миру Торы, с которым я знаком, является органичной частью этого мира, хотя собственный мир Ребе и выходит за рамки привычных мне измерений иудаизма. Именно после этого фарбренгена я решил перевестись в йешиву в 770.

Но еще до того, как я перевелся в хабадскую йешиву, меня беспокоил один вопрос. Поскольку Ребе говорил на идиш, для тех, кто записывал его выступления, легче всего было делать это именно на идиш. Однако за пределами Хабада серьезные ученые труды писались только на Святом языке. Еще когда я только начал изучать труды Ребе, я увидел, что разница в языке и стиле делала их недоступными для других. Поэтому вскоре после того, как я поступил в хабадскую йешиву, я написал Ребе письмо. Я написал, кто я такой, и высказал свое мнение, что чудесные объяснения Ребе в области еврейского закона и Талмуда не доходят до внешнего мира, и что все получили бы великую пользу, если бы беседы Ребе были переписаны в формате, привычном для восприятия в нехабадских кругах. Ребе ответил, что это хорошая идея, и попросил меня прислать ему образец того, что я имел в виду. Когда я это сделал, Ребе попросил меня продолжать писать при условии, что три человека будут проверять и корректировать мою работу.

Мне выделили тихое местечко на третьем этаже в 770, где я переводил и реконструировал изданные беседы Ребе. Какие-то идеи я просто записывал, другие – развивал и дополнял, снабжал материал примечаниями, некоторые из них вставлял в изначальный текст и так далее. Конечный результат значительно отличался по форме от оригинала, хотя, естественно, идеи были те же самые.

После того, как Ребе проверял мои переводы и изложения и давал свое одобрение, они печатались в Америке и в Израиле в журналах, посвященных учению Торы, таких, как "Апардес", "Мория" и "Амаор". Ребе очень благосклонно относился к чужому изложению его идей. В самом начале он дал мне несколько указаний, что мне включать, что не включать в мои изложения, но после этого его корректуры были минимальны. Если я допускал грамматическую ошибку или использовал неправильное слово, он исправлял их, если мое изложение оказывалось чересчур многословным, он сокращал его – многословия он не любил. Но в среднем в эссе, которое занимало десять страниц, он делал четыре или пять небольших исправлений.

Ребе постоянно поощрял меня писать больше, но я тратил много времени на изучение каждой темы, а затем – на поиск правильных выражений. Иногда у меня на одну беседу Ребе уходил целый месяц. Тогда Ребе попросил меня давать ему еженедельный отчет о проделанной работе. В последующие годы его секретарь Лейбл Гронер не раз вызывал меня и говорил: "Иссер-Залман! Ребе разочарован твоей медлительностью! Он хочет, чтобы ты работал побыстрее!"

Обычно я сам выбирал, над какой из бесед Ребе работать, но однажды он сам попросил меня издать беседу, в которой он говорил об образовании. Я решил, что на меня возложена великая ответственность, и начал засыпать его уточняющими вопросами, но Ребе опять дал мне понять, что я, по его мнению, слишком педантичен. Он сказал мне, что я не должен искать перекрестные ссылки к его идее по всему Талмуду. Будет достаточно, если я изложу эту беседу просто и ясно.

В 1985 году я известил Ребе, что стал женихом, и в ответ он дал мне указание издать сборник бесед в честь свадьбы. Это было необычное указание. Естественно, меня беспокоило множество других забот, но я нашел время, чтобы это указание выполнить.

Задним числом мне представляется, что Ребе помогал мне не терять постоянное сосредоточение на Торе в духовно возвышенное время подготовки к моей свадьбе. А вообще работа для Ребе невероятно помогла мне в развитии способности досконально изучать сложные темы в Талмуде и в результате хорошо владеть материалом. Ребе мог преследовать множество целей в этом, но, надеюсь, ему и просто нравилось то, что я писал, и мне хочется верить, что он считал результаты моей работы полезными.

Перевод Якова Ханина