За прошедшие годы я написал несколько книг. В 2014 году я написал книгу о Ребе. В поисках и проверке материалов я провел почти пять лет "вместе с Ребе", погружаясь в его писания и сотни историй, рассказанных людьми, которые общались с ним, жили с ним. Со временем Ребе начал оказывать влияние и на мою личную жизнь. В результате изучения его трудов я буквально стал другим человеком. Но моя связь с ним началась гораздо раньше.

Я рос в районе Бруклина, который сейчас называется Мидвуд, и учился в йешиве Флэтбуша. Мой отец и дед были ярыми сионистами и хотели, чтобы я и моя сестра ходили в школу с преподаванием на иврите. А еще они поддерживали прочную связь с Предыдущим Ребе, так же как и с Ребе. Мой дед, рав Нисан Телушкин, был хабадником еще в Советском Союзе, откуда он сумел выбраться со своей семьей в 1923 году. Позже мой отец, Шломо Телушкин, удостоился стать бухгалтером как для Предыдущего Ребе, так и для Ребе.

С самого начала, сразу по прибытии Предыдущего Ребе в США в 1940 году отец начал вести налоговую отчетность для хабадских организаций. Он получал массу удовольствия от этой работы, и не из-за того, что она приносила большой доход, а потому, что он был полезен организациям, деятельность которых поддерживал всей душой. С годами отец начал сворачивать свои бухгалтерские операции, отказался от многих клиентов, но продолжал заниматься счетами Ребе и хабадских организаций.

Это означало, что один день в году он имел доступ к Ребе в необычных по сравнению с другими людьми обстоятельствах. Многие ежегодно приходили к Ребе на частную аудиенцию в свой день рожденья, но аудиенция моего отца всегда имела место незадолго до 15 апреля, в день, когда Ребе подписывал налоговую декларацию. Обычно встреча была краткой, но каждый раз Ребе давал отцу благословение и спрашивал, не хочет ли он обсудить какие-либо личные вопросы.

Я сам побывал на аудиенции у Ребе только один раз, придя вместе с моим дедом и отцом. Это было зимой 1968 года. Мой дед готовился к путешествию в Израиль, а я собирался поехать туда на весь следующий год, чтобы учиться в йешиве "Керем бе Явне". Кажется, это был первый раз в жизни, что я надел шляпу, до тех пор довольствуясь просто кипой. Дело было на следующий год после Шестидневной войны, и Ребе говорил о различных проблемах, связанных с израильскими решениями во время войны и по ее окончании, а также о предстоящем визите моего деда на Святую Землю.

По рассказам других людей, побывавших на аудиенции у Ребе, я знал, что он был полиглот и мог вести беседу практически на любом языке в зависимости от желания и возможностей его собеседника. Но на этой аудиенции Ребе в первую очередь обращался к моему деду и говорил с ним на идиш, а мой отец шепотом объяснял мне по-английски, о чем шла речь, чтобы я имел представление о происходящем. Я всегда разговаривал с дедом на иврите и в первый раз пожалел, что не знал идиш. Под конец Ребе поговорил со мной немного на иврите. Он спросил, где я собираюсь учиться, и дал мне благословение на успех в моих занятиях.

Почти двадцать лет спустя, в июне 1986 года, я жил в Израиле, когда мне позвонила мать и сказала, что у отца инсульт. Я тут же отправился в США и по прибытии обнаружил, что мать, не желая пугать меня раньше времени, скрыла от меня в телефонном разговоре, насколько отцу плохо. Он буквально завис между жизнью и смертью и в течение первых нескольких дней даже не приходил в сознание.

Каждый день нам дважды звонили из секретариата Ребе. Чаще всего это был рав Йеуда Кринский. "Ребе хочет знать, как там твой отец", – говорил он, и я давал ему отчет.

Дня через два после моего возвращения отец пришел в сознание, но был еще как в тумане. Ему было восемьдесят, и до сих пор он отличался крепким здоровьем. Он все еще занимался бухгалтерской работой, а также с удовольствием давал урок по Талмуду каждую субботу. А тут он словно на полной скорости врезался в кирпичную стену. Все это было очень печально: он не мог теперь работать, время от времени испытывал помутнение сознания и уже не мог систематически заниматься изучением Талмуда.

Примерно через пять дней после того, как он вышел из комы, мне позвонил рав Кринский.

– У Ребе есть бухгалтерский вопрос к твоему отцу, – сказал он.

– Рав Кринский, – запротестовал я, – Вы же знаете, как болен мой отец!

– Конечно, конечно, – заверил он меня, – Ребе знает это. Но у нас было сегодня собрание по административным делам, возник вопрос, связанный с бухгалтерией, и Ребе сказал: "Спросите Шломо". Я упомянул его болезнь, но Ребе сказал: "Я знаю. Спросите Шломо".

Тут уж я подошел к вопросу серьезно, записал в точности, как он был задан, и принес его отцу. Он взглянул на меня и сказал, мол, надо сделать так-то и так-то. Я заметил, что сразу после ответа на вопрос моему отцу стало лучше.

И тогда меня осенило: вот сидит Ребе у себя в кабинете в Бруклине, со всеми своими обязанностями, с бременем мирового еврейства на плечах и с бременем множества отдельных людей. И одна из его проблем – состояние моего отца, который лежит в лечебнице, не имея сил встать, и ощущает себя совершенно бесполезным, чувствуя, что его жизнь подходит к концу. И Ребе придумывает вопрос, на который мой отец может ответить. Хоть убейте, не помню, что это был за вопрос, но он был достаточно простой и в то же время не слишком явно простой, чтобы отец еще был способен его решить. И, отвечая на этот вопрос, отец получал напоминание, что его жизнь имеет значение, что он еще нужен, важен и способен что-то сделать.

Собственно, работая над книгой, я неоднократно сталкивался с тем, что одним из наиболее потрясающих качеств Ребе было то, как он всегда сосредотачивался на отдельном человеке. Он был одним из тех необычайных лидеров, чье влияние стало огромным в течение жизни, а затем выросло еще больше. Но именно эта история – хотя и не она одна – объясняет, почему я потратил пять лет на книгу о Ребе.

Перевод Якова Ханина