Я родился в Йом-Кипур в 1938-м году в Казани. В то время соблюдать иудаизм было противозаконно, но хасид-хабадник, рискуя попасть в тюрьму, регулярно приходил к нам домой и преподавал нам основы Торы.

В этих тяжелых обстоятельствах мои родители, как могли, пытались соблюдать заповеди. Даже когда по окончании войны мы переехали в Москву, где соблюдение еврейских традиций было еще сложнее, они прилагали титанические усилия, чтобы соблюдать кошер, и, как ни странно, им это удавалось.

Я ходил в государственную школу и изо всех сил пытался не нарушать Субботу. Вообще-то такое было практически невозможно. Впрочем, в Рош-Ашана и Йом-Кипур я школу прогуливал.

В 1955-м году я поступил в Московскую консерваторию на фортепианный факультет. В период учебы в консерватории меня дважды арестовывали за посещение Московской хоральной синагоги. Меня допрашивали и держали в тюрьме несколько дней, но других последствий для меня эти инциденты не имели.

Вскоре после этого мы всей семьей подали документы на выезд из Советского Союза, но получили отказ. В течение нескольких лет мы безуспешно боролись за разрешение, пока наконец, в 1970-м году, хабадский посланник не пришел к Ребе в Нью-Йорке и не попросил его дать нам благословение. И менее чем через год, в те времена, когда это было практически невозможно, мы смогли выехать в Америку. Естественно, первым делом мы отправились к Ребе, чтобы выразить нашу благодарность.

Впервые тогда я попал на фарбренген и увидел тысячи евреев, собравшихся вместе. В Советском Союзе подобное было запрещено. Было потрясающе слышать, как говорит Ребе, как все счастливы, радостно поют. На меня это произвело незабываемое впечатление. Во время фарбренгена я сидел у двери, в самом далеком от Ребе месте, и не очень хорошо его слышал. Но даже если бы я слышал, я бы не много понял.

Затем началось что-то новое: Ребе начал разливать всем вино из своего стакана, и я увидел, что народ выстроился в очередь, чтобы получить свою порцию и сказать "Лехаим".

Я не знал, на что решиться. С одной стороны мне тоже хотелось подойти к Ребе, с другой стороны, не будучи хабадником, я сомневался, могу ли я это сделать. Однако, увидев, что очередь кончается, я, подчиняясь внезапному порыву, встал последним. Вскоре я оказался перед Ребе, держа свой стаканчик. Ребе широко мне улыбнулся, налил вина в мой стакан, я сказал "Лехаим" и начал отходить. И вдруг Ребе позвал меня. Он жестом пригласил меня выступить вперед.

Я подошел, он улыбнулся мне еще более широко, налил еще немного вина в мой стакан, и я снова сказал "Лехаим". И тогда он сказал мне по-русски: "Больше не сомневайся". Я был так потрясен, что чуть не потерял сознание. Тогда он сказал: "Запевай". И я начал петь пасхальную песню "Кто знает "один"?", только запел ее я по-русски: "Эх ты, земляк..."

С тех пор я множество раз удостаивался чести петь на фарбренгенах Ребе. И каждый раз во время пения я испытывал невероятные эмоции, стоя рядом с Ребе.

Как я упоминал, в Советском Союзе я получил музыкальное образование. И однажды меня пригласили выступить в Манхэттене, в очень большом зале, название которого я позабыл. Это был концерт еврейских мелодий для "Рабочего кружка" – светской еврейской организации. Во время первого перерыва ко мне подошел кто-то и попросил снять ермолку. Я отказался. Затем во время второго перерыва еще один человек подошел ко мне, он представился как вице-президент организации, финансировавшей концерт. Он сказал, что его организация очень рада, что я выступаю для них, но они не очень удобно себя чувствуют из-за того, что на мне надета ермолка. Не соглашусь ли я ее снять?

Я очень рассердился и прямо сказал ему: "Вы уже второй человек, который подходит ко мне и просит снять ермолку. Если еще кто-нибудь обратится ко мне с этим, я не только не сниму ермолку, но и еще выпущу цицит наружу, чтобы ни у кого не оставалось сомнений, что я - еврей, соблюдающий Тору!"

Больше меня не беспокоили.

Когда я увиделся с Ребе в следующий раз, я рассказал ему об этом событии. В частности, я сказал: "Я давал концерт для нерелигиозных евреев ". И тут Ребе прервал меня: "Почему вы говорите, что они нерелигиозные? Они религиозные, только они не знают, что они религиозные."

Я это запомнил на всю жизнь.

Однако из всех моих встреч с Ребе для меня стоит особняком история с участием моей дочери. Эта история требует короткого предисловия.

Однажды я привел на фарбренген сына, а дочь оставил дома. И Ребе сразу же спросил: "А где же она? Где Таня?"

Услышав, что Ребе спрашивает про Таню, мой сын бросился звонить моей жене, и она тотчас же привела нашу дочь. Таня была тогда еще маленькой девочкой. Когда Ребе увидел ее, он помахал ей рукой. После этого я приводил ее на фарбренгены, да и по другим поводам, множество раз.

Однажды на исходе праздника Ребе, как обычно, распределял для всех желающих вино из своего стакана, а множество учеников йешивы пели хасидские песни. Стоя на подмостках неподалеку от Ребе, я вел пение, а Таня, которой было тогда семь или восемь лет, начала подпевать. Тогда один из секретарей Ребе знаком показал, что она должна перестать, поскольку присутствовавшие мужчины не могут слушать женское пение.

Ребе заметил это и, чтобы она не огорчалась, что ей запретили петь, поставил стакан вина на стол, повернулся к ней и показал ей, чтобы она хлопала в ладоши в такт пению и таким образом участвовала в происходящем. Некоторое время он сам хлопал вместе с ней в ладоши. Я был потрясен! Ребе так заботился о чувствах маленького ребенка, чтобы она не чувствовала себя обделенной!

Он горячо любил каждого еврея и вообще каждого человека. Собственно, то, что он чувствовал, было выше любви, это было чувство единства. Он соединял нас со Всевышним и с самим собой. Я испытал это чувство и никогда его не забуду.

Перевод Якова Ханина