В Советском Союзе, в городе Самарканде, мои родители управляли подпольной йешивой. Отец учил группу молодых людей, а мать готовила для них еду. Нередко ребята ночевали у нас дома. Моя мать обращалась с ними, как с собственными детьми. На случай, если появлялась милиция или люди в штатском, у нас имелся подвал, где ребята могли спрятаться. В субботу на молитву собирался миньян, имелась и миква, а мой отец тайно работал шохетом – специалистом по кошерному забою птицы и скота. Можно сказать, у нас был подпольный дом Хабада.

Ни мои родители, ни, тем более, я никогда не видели Предыдущего Ребе. До 1971 года, когда нам удалось покинуть СССР, мы не видели и Ребе. В Советском Союзе даже фотографию Ребе следовало прятать. Я, например, видел всего одну фотокарточку Ребе. Но мы выросли в подполье с сознанием, что Ребе всегда с нами. Антисемитизм в той стране мы ощущали всегда. Мне приходилось постоянно или убегать, или драться, или подвергаться нападкам нееврейских ребят. Нередко я приходил в отчаянье от нашего положения. Но в такие моменты мысль о том, что Ребе с нами, давала мне силы и решимость продолжать бороться и оставаться любавичским парнем, каким меня растили.

Проведя семь лет в отказе, не теряя надежды получить разрешение уехать, мы в конце концов эмигрировали в Израиль и вскоре начали строить планы визита к Ребе. Всего через несколько месяцев, летом 1971 года, израильские хасиды наняли самолет, чтобы прилететь на праздники месяца Тишрей к Ребе. Люди копили и одалживали деньги, чтобы купить билет. Позже Ребе сам возместил нам, эмигрантам из Советского Союза, наши расходы на путешествие.

Мы прибыли в четверг, за четыре дня до Рош-Ашана. Мне было тогда пятнадцать лет. Самолет приземлился в Нью-Йорке в 4:30 утра, и мы успели приехать в Краун-Хайтс, окунуться в микву и приготовиться к тому моменту, когда в семь часов утра, перед самым началом слихот – особых молитв, которые читают в дни перед Рош-Ашана, – Ребе вошел в синагогу.

Это был первый раз в нашей жизни, что мы видели его, и мы произнесли благословение "Шеэхеяну" – "Благословен Ты Г-сподь, Б-г наш, Владыка вселенной, который даровал нам жизнь, поддерживал ее в нас и дал нам дожить до этого времени". Это благословение произносят в особо знаменательных случаях, например в праздники. Я услышал, как Ребе в ответ на наше благословение ответил "амен". Затем начались молитвы.

В течение всего месяца Тишрей, начиная с Рош-Ашана и кончая Симхат-Торой, Ребе оказывал особое внимание новоприбывшим хасидам из Советского Союза. На фарбренгенах – хасидских застольях – он говорил о жертвах, на которые нам приходилось идти в той стране, о том, как мы учились в подполье, молились в изношенных тфилин, изучали полустершиеся страницы Талмуда. Ребе отметил, что любавичские хасиды смогли вырастить еврейские семьи в духе Торы в России благодаря духовной энергии самопожертвования, которое проявил годами ранее Ребе Раяц, чудом избежавший смертного приговора и переживший жестокие издевательства в советской тюрьме.

На одном из фарбренгенов Ребе попросил всех, кто прошел через заключение в Советском Союзе, сказать "лехаим", начав с тех, чей срок был дольше. Затем он попросил нас всех подходить к нему во время перерывов между беседами, чтобы сказать "лехаим" лицом к лицу с ним.

"Как тебя зовут?" – спрашивал он каждого на идиш, а получив ответ, провозглашал: "Лехаим веливраха (к жизни и благословению)!" Как мы узнали позднее, Ребе очень редко делал что-либо подобное на фарбренгенах, но для нас все было в новинку, и мы даже не поняли, какой чести удостоились.

В Рош-Ашана Ребе попросил всех хасидов, прибывших из России, во время трубления в шофар стоять у него за спиной. Столпившись на биме – возвышении в середине синагоги, на котором читают свитки Торы, – мы слышали, как Ребе, готовясь трубить в шофар, плачет, закрыв голову талитом. Я заметил, что он использовал несколько шофаров разных цветов.

Из года в год толпы, собиравшиеся на праздники, становились все больше, и двумя годами ранее во время фарбрегена в сукке из-за давки произошел несчастный случай, и с тех пор Ребе в Суккот фарбренгены не проводил. Мы, новички, ничего об этом не знали, но несколько старожилов предложили нам обратиться к Ребе с просьбой возобновить фарбренгены, надеясь, что он прислушается к нашей просьбе.

После молитвы в первый день Суккот секретари Ребе пригласили нас подождать у дверей его кабинета. Выйдя из синагоги и направляясь к себе в кабинет, Ребе, увидев нас у дверей, не стал скрывать изумление. "Гут Йом-Тов (хорошего праздника)", – поприветствовал он нас с полувопросительной интонацией. Когда кто-то из нас объяснил ему, зачем мы пожаловали, он сказал, что проводить фарбренген в сукке слишком опасно, а если проводить его в здании без выпивки и закуски – есть вне сукки в течение всего праздника нельзя – фарбренген получится сухим и не повлияет как следует на участников. Тогда заговорил мой отец. Он спросил Ребе, не произнесет ли он хотя бы маамар (хасидский трактат) перед утренней молитвой.

Ребе посмотрел на каждого из нас и сказал: "В долгу у вас я не останусь".

В пятницу вечером было объявлено, что на следующее утро перед молитвой Ребе произнесет маамар. И действительно, в 9 часов утра Ребе вошел в синагогу и начал произносить слова хасидского учения. Это заняло около сорока минут. Если такое и случалось, то исключительно редко. Народ был потрясен, что Ребе выполнил просьбу моего отца, и, конечно же, все были очень рады. С тех пор вся моя семья регулярно изучает этот маамар каждый год, ведь Ребе произнес его в ответ на просьбу моего отца.

Перевод Якова Ханина