Я родился в Бруклине в 1923 году. Родители мои были иммигрантами, и я соблюдал еврейские традиции, пока не поступил в колледж. А уж там я стал слишком умным для иудаизма и забросил всякую связь с ним.

Во время Второй мировой войны я учился в Сити-колледже по специальности химия и вместе с другими студентами, изучавшими химию, инженерию, медицину и точные науки, получил повестку 2А. Это означало, что наши профессии необходимы для нужд гражданской обороны внутри страны, и мы не подлежим отправке на службу за пределы США.

Когда я перевелся в Нью-Йоркский университет на медицинский факультет и начал изучать стоматологию, меня приписали к программе ASTP (Армейской программе особого обучения). В университет я ходил в военной форме как солдат, но числился в пассивном резерве и во всем остальном оставался вполне гражданским. В отличие от миллионов американских ребят, которых отправили на войну, я служил моей стране дома.

После войны, закончив образование, в 1947 году я открыл собственную стоматологическую практику в Бруклине. Три года прошли в отчаянных попытках свести концы с концами, и моя практика оказалась на грани полного краха. Я начал подумывать о переводе моей практики в Бэйсайд в Квинсе, но терялся в сомнениях, поможет ли этот переезд. Один из моих пациентов был любавичским хасидом. Однажды я признался ему, что в жизни у меня наступает кризис. Практика разваливается, у матери порок сердца, жена только что родила и страдает от послеродовой депрессии. А тут еще, в то время, как вся моя семья отчаянно нуждается в моем присутствии, я начал получать письма из армии о призыве на службу в связи с начавшейся войной в Корее.

Услышав о всех моих трудностях, хасид сказал, что помочь мне справиться с ними может Ребе. Я отнесся к его словам скептически, но моя жена и тесть, столинский хасид, оба были уверены, что решение моих проблем коренится в духовной сфере, и начали уговаривать меня попробовать. Наконец я сдался и договорился об аудиенции у Ребе.

Это был конец 1950 года. Я не помню точную дату, но Ребе тогда еще не принял на себя руководство Хабадом. Однако казалось, что все уже относились к нему как к Ребе. Мне сказали, чтобы я прибыл в восемь вечера, но когда я пришел, там стояла длинная очередь. Я понял, что ждать придется долго. Через некоторое время я начал терять терпение и хотел уже было уйти, но затем подумал, что если столько народу стремится повидаться с Ребе, наверное, стоит дождаться моей очереди.

Вдруг из кабинета появился Ребе. Он выскочил из здания, и я, выглянув из дверей, увидел, как он перебегает через Истерн-парквей, по которому, несмотря на поздний час, несутся машины. Вскоре Ребе вернулся. Хасиды объяснили мне, что он каждый день в это время навещает свою мать. В те годы она жила на Линкольн-плэйс, на другой стороне Истерн-парквей.

В ожидании прошло пять или шесть часов. Наконец, далеко за полночь, меня пригласили войти. Ребе сидел за столом и жестом показал мне, чтобы я присаживался. Он спросил, говорю ли я на идиш, и я ответил, что идиш понимаю, но говорить на нем мне трудно. "Ничего страшного, мы будем говорить по-английски", – ответил он.

Я излил ему душу, рассказал о всех моих бедах. Первым делом я рассказал о болезни матери и о том, как боюсь, что она долго не протянет. Ребе задал несколько вопросов о медицинском уходе, который она получала, и я ответил, что лучшего и желать нельзя: ею занимаются самые опытные доктора медицинского отделения Нью-Йоркского университета. Ребе сказал, что они смогут ей помочь.

Затем я рассказал о послеродовой депрессии жены. Ребе прекрасно понимал, о чем я говорю, и пообещал, что, когда подойдет подходящий момент и она будет готова, он направит меня к лучшему психиатру или психологу.

Наконец, я рассказал о моих финансовых проблемах в последние три года. Казалось, положение безнадежно. Я боялся, что всю жизнь проживу в бедности, как мои родители, и это приводило меня в отчаяние. Что бы я не пытался сделать, ничего не получалось. А тут еще эти письма о призыве в армию. Мне напоминали, что частично оплатили мое медицинское образование, и мои знания и опыт теперь требуются в зоне военных действий. Поначалу я не обращал на эти письма внимания, но они продолжали приходить и тон в них становился все более требовательным. Было ясно, что вскоре мне придется идти на службу в армию.

Выслушав меня, Ребе задал вопрос о моем отношении к религии. Я ответил, что в детстве на меня оказал влияние дед со стороны матери, который был столинским хасидом. Он часто навещал нас, каждый раз проводя у нас около двух недель, и пока он был у нас, мы соблюдали субботу. В отсутствие деда магазин моих родителей работал по субботам, но когда дед гостил у нас, магазин на субботу закрывался. Я очень любил деда, считал, что он – лучший человек на свете. У меня остались о нем самые теплые воспоминания. Я помнил, как ходил с ним в синагогу и перед сном повторял за ним молитву "Шма" – "Слушай, Израиль! Г-сподь – Б-г наш, Г-сподь один!"

– Ну и что вы чувствовали, когда говорили "Шма"? – спросил Ребе.

– Я помню, дед говорил мне, что, если говорить "Шма" перед сном, будешь хорошо спать, – ответил я.

– Делайте так каждую ночь, и будете спать лучше, – посоветовал Ребе. – А потом утром снова скажите "Шма", и тогда весь день будет лучше и спокойней.

И он добавил, что, если я буду возлагать тфилин, это тоже поможет. Затем он спросил, работаю ли я в субботу, и я признался, что это так. "Может быть, переведя свою практику в Бэйсайд, имеет смысл повести свое дело так, чтобы не работать в субботу?" – спросил он. Он предложил это очень ненавязчиво, но в его словах можно было уловить намек на то, что, если я начну соблюдать субботу, дела пойдут лучше.

А затем он обратился к моим страхам по поводу Кореи. Собственно, он сходу отмел их. "Мне кажется, в армию вы не пойдете", – заявил он мне. Я не представлял себе, откуда ему может быть это известно, но я не собирался с ним спорить и просто промолчал. На этом наша аудиенция закончилась, и я ушел.

Должен признаться, выходя, я чувствовал сильное разочарование. Не знаю, чего я ожидал, но мне казалось, что должно было быть что-то еще. Мне казалось, он дал мне стандартный набор советов, которые можно услышать от любого раввина: соблюдай субботу, говори "Шма", возлагай тфилин, и все будет в порядке.

Прошло две недели, и вдруг я получил письмо из армии. Меня извещали о переводе в военно-морские силы и приписывали к базе Кэмп Лежюн в Северной Каролине, где я должен был работать в течение следующих двух лет, причем переехать туда я мог вместе со всей моей семьей. И вот тут я более серьезно задумался о моей встрече с Ребе. "Видимо, именно это он имел в виду, когда говорил, что меня не пошлют в армию, – подумал я. – Но откуда он знал?!" Я помню, пошутил еще тогда в разговоре с женой: "Элеанор, у этого Ребе, видать, рука в Вашингтоне. Он только что перебросил мои документы из армии во флот, только чтобы я мог надевать тфилин".

После демобилизации и возвращения в Нью-Йорк я открыл практику в Бэйсайде. Это был пригород, жители которого ездили на работу в Нью-Йорк, а к врачам обычно ходили по субботам. Закрывать приемную на субботу для врача в Бэйсайде было неслыхано. Но я сказал себе: "Совет Ребе не может повредить". И я решил не работать по субботам.

Я стал членом ортодоксальной синагоги "Янг Израэль" Виндзор парка. И все знали, что доктор Волынский по субботам не работает. Доктор Волынский по субботам идет в синагогу.

Как ни странно, хоть я и не работал в самый загруженный день для врачей, моя практика выросла. Количество пациентов увеличивалось с каждой неделей. И я видел, что мои доходы растут день ото дня и от месяца к месяцу. Будучи склонен к математике и логике, я безуспешно пытался понять, как это может быть.

Я также начал возлагать каждое утро тфилин и произносить "Шма". И хотя я не соблюдал заповеди по всей программе, я ощущал, что больше доволен жизнью и вообще чувствовал себя легче и спокойней. Моя мать, которая годами страдала и, казалось, ей уже ничего не поможет, прожила еще десять лет. Моя жена поправилась. Я сам перестал испытывать отчаяние, перестал считать себя неудачником и был доволен и счастлив. В финансовом отношении с тех пор я всегда был успешен.

И, насколько я это вижу, все это – заслуга Ребе. Он тогда еще не был Ребе, но встреча с ним оказалась поворотной в моей жизни. Мне было тогда двадцать семь лет, а сейчас мне девяносто один. И, оглядываясь назад, я вижу, что он знал то, чему еще только предстояло произойти. Не знаю, как это сказать по-другому.

Перевод Якова Ханина