Я родился в Чехословакии, в городе Пьештяни, где мой отец, рав Иссахар-Шломо, был раввином. В 1938 году, когда с помощью нацистов Словакия стала независимым государством, евреев начали притеснять, и отец решил отослать меня подальше. Мне было шестнадцать лет. Год я провел в йешиве "Эйц Хаим" в пригороде Антверпена, а затем, когда немцы оккупировали Бельгию, я должен был снова бежать. В конце концов я нашел пристанище в Виши, во Франции, вместе с равом Шнеуром-Залманом Шнеерсоном, двоюродным братом Ребе. Я входил в группу из двадцати мальчиков, о которых рав Шнеур-Залман заботился как в материальном, так и в духовном смысле в течение всех страшных военных лет.

В тот период я также познакомился с равом Шмуэлем-Яаковом Рубинштейном, выдающимся парижским раввином. Рав Рубинштейн знал Ребе, который жил в Париже, и рассказал мне такую историю.

Перед началом праздника Суккот в 1940 году Ребе обратился к раву Рубинштейну с вопросом: до какой степени еврей имеет право подвергать свою жизнь опасности, чтобы исполнить заповедь беидур (наилучшим и наикрасивейшим образом)? В течение некоторого времени, встречаясь, они обсуждали этот вопрос со всех сторон, приводя аргументы за и против на основе мнений самых разных законодателей, а затем Ребе вдруг исчез на несколько дней. Когда они встретились в следующий раз, лицо Ребе сияло. В руках у него было два великолепных этрога из Калабрии, один из которых он вручил раву Рубинштейну. Несмотря на то, что шла война, Ребе сумел пробраться в фашистскую Италию и достал два этрога из Калабрии. Этроги из Калабрии, согласно хабадской традиции, считаются наиболее предпочтительными. Путешествие по военным дорогам и особенно пересечение границы было опасно само по себе, а уж тем более для того, кто, как Ребе, не скрывал свое еврейство, но он рисковал своей жизнью ради этрогов.

В этот Суккот собралась длинная очередь евреев, желавших произнести благословение на этрог, и Ребе с удовольствием делал им такое одолжение.

Рассказ рава Рубинштейна произвел на нашу группу большое впечатление, и с приближением Песаха мы твердо решили достать "маца шмура" – "оберегаемую мацу", изготавливаемую из зерна, которое с момента жатвы тщательно охраняется от любого контакта с влагой, чтобы избежать малейшего риска брожения. Пшеницу тогда можно было получить только по жестким ограниченным нормам, но один парень отправился на поиски этого ценнейшего продукта. Добравшись до далекой и труднодоступной деревни во Французских Альпах, он сумел приобрести пшеницу, которую мы могли использовать для тайной выпечки мацы.

В течение нескольких последующих лет рав Залман Шнеерсон переводил нас из одного убежища в другое, и по милости Б-жей мы пережили войну. После войны мы помогали ему спасать еврейских детей, попавших за эти годы в монастыри и христианские семьи. Позднее меня назначили управлять одной из организаций, которые он основал, – интернатом для девочек от трех до девятнадцати лет в пригороде Парижа. Интернат назывался "Бейт Ривка". Через год после войны я женился, и мы продолжали руководить интернатом уже на пару.

В 1947 году Ребе прибыл в Париж, чтобы встретить свою мать и сопровождать ее в Америку после того, как она вместе со многими другими хасидами выехала из Советского Союза. Мы удостоились его визита к нам в интернат. Девочки в нашей школе еще не оправились после всех ужасов войны; многие были в отчаянии, в депрессии, потеряв родителей и других членов семьи. Ребе долго беседовал с ними по-французски, с каждой девочкой на ее уровне. Очень деликатно он ободрял их, укреплял их дух и сумел принести в это место радость и свет.

В тот приезд Ребе в Париж я увидел его впервые в жизни, и чувство восхищения и волнения охватило меня, хотя он еще не был Ребе. Он одевался по европейской моде в короткий пиджак, носил светлую шляпу, но с первого взгляда было очевидно, что он на голову выше нас всех.

На меня, помимо прочего, произвело огромное впечатление, насколько Ребе ценил время. Я помню день, когда он отправился встречать свою мать. Они не виделись в течение двадцати лет и за это время оба немало пережили. Ребе явно был в радостном возбуждении, но, тем не менее, до последнего момента, когда пора уже было отправляться на встречу, оставался погруженным в изучение Торы, наглядно иллюстрируя хасидский принцип о том, что "интеллект управляет эмоциями".

Однажды находившиеся в то время в Париже хасиды попросили его провести с ними фарбренген. Он согласился, и фарбренген продолжался всю ночь. В какой-то момент он попросил нас назвать наши имена и подробно рассказал о внутреннем, мистическом значении каждого имени. Мы впервые стали свидетелями гениальности Ребе как знатока Торы и были вне себя от изумления. Я до сих пор жалею, что не сообразил тогда законспектировать его слова.

Через два года мы переехали в Израиль. А в 1967 году я отправился к Ребе на мою первую частную аудиенцию. Аудиенция была назначена под утро. Я тогда находился в депрессивном состоянии и поэтому, сидя в коридоре и ожидая своей очереди, читал псалмы с разбитым сердцем. Но когда меня пригласили войти и я оказался лицом к лицу с Ребе, он посмотрел на меня сияя, как будто я был его единственным сыном. Это тут же подняло мой дух, и я почувствовал себя новым человеком.

Среди прочего я рассказал Ребе, что недавняя война в Израиле повлияла на мое настроение и это даже начало сказываться на моей работе. Ребе посоветовал мне "не ввязываться в перепалки" с моим дурным началом. Вместо этого я должен попытаться отвлечься, повторяя на память главу из книги Тания.

Эта аудиенция состоялась в начале месяца Тишрей, а всего несколько недель спустя я пришел в 770 на "акафот" – танцы со свитками Торы – в ночь праздника Шмини-Ацерет. Стоя на одной из скамеек, поставленных одна на другую у стен синагоги, я так растрогался, что по щеке у меня скатилась слеза. Вытирая ее, я краем глаза заметил, что Ребе ободряюще махнул мне рукой, но я не был уверен, что он имел в виду именно меня, ведь рядом со мной толпились сотни хасидов.

Прежде, чем вернуться домой, я побывал у Ребе на второй аудиенции. "В Шмини-Ацерет, – сказал он, – я заметил, что выражение твоего лица было не таким, каким должно было быть". Я объяснил, что это были слезы радости. Кажется, его это объяснение удовлетворило. Он вручил мне том Тании и дал указание выучить главы, в которых говорится о радости. А затем он осыпал меня благословениями, которые дали мне энергию для активной деятельности в течение последующих многих лет.

Перевод Якова Ханина