Услышав, что моя семья выехала из Советского Союза в 1964-м году, все говорят мне, что это невозможно. Те, кто знаком с советской историей, знают, что в это время никто из евреев не мог оттуда уехать. Но когда наши родственники в свободном мире – мой дед и другие – попросили Ребе помолиться за наше освобождение, он заверил их, что мы уедем без проблем. И как ни странно, моим родителям – реб Ашеру и Фрейде-Мене – и мне, а также еще нескольким хасидским семьям, дали разрешение на выезд.

По приезде в Израиль мой отец написал Ребе, спрашивая, следует ли ему сразу же отправиться в Нью-Йорк, ведь он еще ни разу не видел Ребе. Но Ребе дал ему указание первым делом повидать всех своих родственников, которых мой отец не видел долгие годы. В конце концов он отправился в Нью-Йорк на месяц Тишрей – на Рош-Ашана, Йом-Кипур, Суккот и Симхат-Тору.

В те годы гости, приезжавшие на праздники к Ребе, удостаивались двух аудиенций: одной по прибытии, а другой – перед отправлением домой. На свою первую аудиенцию у Ребе отец принес ему подарок из России – блок папирос "Казбек".

"Я не курю, – сказал Ребе, – но это подарок от еврея из России, поэтому я приму его". И он взял блок папирос и положил его в ящик стола. Ребе также сказал моему отцу: "Три семьи, которые только что выехали из России, открыли "каналы", и скоро советские евреи тоже смогут выехать". Отец стоял, слушал и даже отдаленно не мог представить себе, что такое возможно, но он верил Ребе.

Пару лет спустя в столице Узбекистана Ташкенте, где мы жили ранее, произошло землетрясение. Дома там строились из глины, а не из бетона, и почти все они оказались разрушены. В результате советское правительство дало разрешение на выезд всем ташкентским евреям. А всего несколько лет спустя запрет на эмиграцию в Израиль был снят.

После Симхат-Торы Ребе попросил моего отца остаться еще на некоторое время в США. Он хотел, чтобы отец поездил по стране, рассказывая евреям, как в Советском Союзе еще сохранялась еврейская религиозная жизнь.

В конце 1966-го года вся наша семья посетила Ребе. Мне было девять лет. В Советском Союзе мои родители рассказывали о своих планах после эмиграции очень расплывчато, опасаясь правительственной слежки. Они только сказали, что в Израиле мы увидимся с великим праведником. И только когда мы уже приехали в Израиль, я узнал, что на самом деле мы поедем к Ребе в Америку.

Я ясно помню, как стоял в палисаднике перед 770, когда подъехала машина, в которой сидел Ребе. Моя мать и я видели его впервые, поэтому нас переполняли эмоции. Во время нашей первой аудиенции, между Рош-Ашана и Йом-Кипуром, Ребе вынул из ящика стола – того самого ящика, в который он положил папиросы, привезенные моим отцом, – карманную "Танию" в черном переплете и дал ее мне. "Если ты будешь изучать "Танию" по этому экземпляру, ты будешь знать ее очень хорошо", – сказал он мне. И до сих пор я стараюсь ежедневно следовать этому указанию. Для моей матери Ребе вынул из ящика стола молитвенник и, вручая его, сказал: "Да будут приняты твои молитвы о том, чтобы новый год был хорошим".

В те времена синагога 770 по размерам была раза в четыре меньше, чем сейчас, и в Рош-Ашана она была забита под завязку. Когда подошло время трубления в шофар и Ребе занял свое место в центре зала, толпа сдвинулась к нему, а я, тогда еще ребенок, постарался выбраться из давки. И вдруг один из учеников йешивы подошел ко мне, поднял меня и передал другому, тот – следующему, и я проплыл над толпой, пока меня не поставили на платформу в центре зала позади какого-то человека, облаченного в талит. В те времена мало обсуждали то, что происходит, еще меньше объясняли, и надо было самому догадываться. Простояв там несколько секунд, я вдруг осознал, кто там стоял, скрытый талитом. Я стоял позади Ребе. Находясь так близко, я слышал, как он плачет перед трублением в шофар. Конечно же, звуки трубления я слышал ясно и четко.

Позже я узнал, что Ребе тогда повернулся и попросил всех, кто прибыл из России, стоять рядом с ним во время трубления. Когда подошли все взрослые, он дал понять, что не начнет, пока там не окажутся все, и упомянул по имени нескольких человек, в том числе меня. Пока меня искали, Ребе даже сказал, что если мы не подойдем к нему, он сам пойдет к нам.

Во второй день Рош-Ашана после полудня состоялся фарбренген, и произошло то же самое, что и накануне. Все рвались занять свои места, а я остался снаружи. И вдруг мне сказали, что Ребе зовет меня. Я рассмеялся, думая, что это шутка, но двое молодых людей затащили меня внутрь. Затем я вскарабкался на один из столов, которые рядами стояли перед Ребе, и прошел прямо к нему.

Первым делом Ребе дал мне глоток вина и кусок халы, которую обмакнул в мед, и сказал, что я должен омыть руки и произнести все полагающиеся благословения. Когда я вернулся, омыв руки, он жестом показал, что мне следует встать позади рабби Ходакова, который сидел примерно в трех метрах от него. До конца месяца это место принадлежало мне. На каждом фарбренгене Ребе следил за тем, чтобы я там стоял, поворачивался ко мне и давал мне кусок пирога или наливал для меня вино из своего стакана.

Утром в праздник Симхат-Тора во время чтения "Ата Арейта" (различные стихи из Писания, которые принято произносить перед началом "акафот" – танцев со свитками Торы) присутствующие обычно обещали дать пожертвования за право прочесть тот или иной стих. Ребе сам обязывался платить за несколько стихов и затем по своему выбору передавал честь прочитать их кому-либо из толпы. В какой-то момент на меня вдруг начали показывать со всех сторон: Ребе обязался заплатить за предпоследний стих и назначил меня прочитать его.

Позже Ребе попросил Бенциона Шемтова или, как его называли, реб Бенче спеть "Мы армия Адмура", переделанную на еврейский лад красноармейскую песню "Мы красная кавалерия". "Адмур" – это сокращение от "Адонейну, морейну вераббейну" ("Наш господин, наставник и учитель"). В этом новом тексте говорилось обо всех хасидах, которые попали в заключение или были убиты в России. Я помню, как реб Бенче стоял позади Ребе, пел и плакал.

А Ребе тем временем повернулся ко мне с широкой улыбкой, и я подошел ближе.

– Понимаешь по-русски? – спросил Ребе.

Уехав из России, я больше не хотел говорить по-русски: я не любил ту страну и не любил ее язык. Но я понимал его.

– Немножко, – ответил я.

– Ну, – сказал Ребе, кивнув в сторону реб Бенче, – помоги ему петь.

Сейчас, рассказывая моим детям и внукам о том, как Ребе проявил такую любовь к ребенку, который только что вырвался из-за Железного Занавеса, я сам чувствую вдохновение и воодушевление. Я до сих пор ощущаю влияние и воздействие стиха, который Ребе дал мне прочитать в ту Симхат-Тору.

Перевод Якова Ханина