Первым, кто заметил у меня художественные способности, была моя воспитательница в детском саду в 40-х годах в Хайфе. Я был шумным ребенком, но игры с другими детьми меня не привлекали. Зато когда она дала мне бумагу и цветные карандаши, я нашел себя.

В школе единственное, что меня интересовало, это потолок. Я мог представить себе что угодно на этом белом пространстве. А самыми скучными для меня были уроки Писания. Нашего учителя не столько заботила душа пророков и суть их посланий, сколько анализ текста с помощью методов библейской критики – нечто вроде аутопсии.

Когда мне было одиннадцать лет, отец привел меня к художнику и фотографу Шломо Наринскому, который в свое время учился у самого Сезанна. Я уходил в поля или в лес Кармель, где писал свои картины, а раз в неделю приходил к Шломо, чтобы он дал оценку моим потугам и посоветовал, на что обращать внимание.

Закончив школу, я поступил в йешиву "Керен БеЯвне", связанную с религиозным сионистским движением. Однажды, 19 Кислева, в день, который хабадники празднуют как Новый Год хасидизма, несколько моих друзей предложили мне присоединиться к их поездке в Кфар-Хабад. Мы пришли на фарбренген, и песни, которые я там услышал, очаровали меня. Они шли из сердца и проникали в сердце. Я решил, что это именно то, о чем я мечтал всю жизнь. В глазах детей светилась чистота, вид пожилых хасидов приковывал к себе взгляд.

Фарбренген вдохновил меня на то, чтобы написать Ребе в надежде, что он ответит на мои вопросы об искусстве. Я хотел в моих картинах дать жизнь различным стихам из Торы и книг пророков, раскрыть темы галута (изгнания) и геулы (избавления), но меня охватывало отчаяние от недостатка технических навыков, которые позволили бы мне достичь этой цели. Ребе ответил длинным письмом, где подробно отвечал на мои вопросы.

Вскоре после этого я перевелся в хабадскую йешиву в Лоде, где познакомился с учением хасидизма. Неведомые ранее глубины открылись передо мной, это учение вознесло меня на невообразимые высоты и расширило мои горизонты.

Я продолжал переписку с Ребе, засыпая его вопросами и делясь сомнениями, и получал подробные ответы. Познакомившись с моей будущей женой Сарой, я сказал ей, что мечтаю повстречаться с Ребе лично. Когда я написал ему об этом моем желании, он ответил: "Не думаю, что идея путешествия сюда уместна. Тем не менее, раз уж ты дважды просил об визе, я дал указание отправить тебе приглашение".

С этим приглашением иммиграционные власти США могли позволить нам проживание в Америке. В течение следующего года мы копили деньги на билеты. Мы собирались ехать на корабле, поскольку билеты на самолет были гораздо дороже.

Проведя три недели в море, мы прибыли в Нью-Йорк летом 1964-го года и тут же направились в 770 на Истерн-Парквее. Мы поставили чемоданы, огляделись и увидели человека благородной наружности, который, проходя мимо, улыбнулся нам. "По-моему, это Ребе", – сказал я жене. В те годы в хождении была одна-единственная его фотография.

А на следующий день у меня была трехчасовая аудиенция у Ребе. "Так что же привело тебя сюда?" – спросил он в самом начале нашей встречи. Он так это спросил, что во мне пробудилось сыновнее чувство по отношению к нему. Я ощутил, что ему можно рассказать все, ничего не утаивая. Что бы там ни было, он не будет давать мне нагоняй, а тепло улыбнется. Я выложил ему все, что меня тревожило.

Под конец разговора Ребе сказал одну вещь, которая засела у меня в памяти: "Множество поколений уже сменилось, но возможности творения искусства кошерным образом до сих пор не выявлены. Ты сможешь это сделать". Я почувствовал, словно на плечи мне взвалили тяжеленную ношу: смогу ли я достичь того, чего не могли сделать все предыдущие поколения?! Как?!

– Что означает "кошерный" по отношению к искусству? – спросил я. Ребе сказал, что о деталях я должен проконсультироваться у раввина, и добавил, что заплатит за полный год моих занятий, включая расходы на проживание. Он также посоветовал мне сосредоточиться на приобретении технических навыков, а не тратить время на историю искусства и тому подобное. Языка я еще не знал, поэтому меня направили в подходящее место, где обучали английскому.

Посоветовавшись с раввинами Залманом-Шимоном Дворкиным и Йосефом-Элияу Хенкиным, которые объяснили мне, что позволяет и что запрещает еврейский закон в отношении живописи и рисования, я получил представление о том, что означает "кошерное искусство". Затем меня познакомили с еврейским художником по имени Хаим Гросс, который предложил мне стипендию на один из трех курсов. Однако, обнаружив, что эти курсы не соответствовали определению "кошерного искусства", я сказал ему:

– Спасибо, но это не для меня.

– Молодой человек, – ответил художник. – Любавичский Ребе знает еврейский закон, но Хаим Гросс знает искусство!

Но я чувствовал, что на мне висит ответственность по отношению к исторической миссии, которую на меня возложил Ребе. Я должен исполнять ее надлежащим образом, даже если придется идти на жертвы. Когда годы спустя я снова встретился с Гроссом, он, увидев образцы моих работ, признал, что Ребе был прав. "Поскольку ты получаешь вдохновение с Небес, ты не связан профессорскими нормами. Ты свободный человек!" Для меня эти слова значили больше, чем диплом.

В течение года я учился в "Школе изобразительных искусств" в Манхэттене, а еще один год провел в поисках работы, после чего Ребе сказал нам, что наше место в Израиле. После Шестидневной войны мы с благословения Ребе поселились в Хевроне. Вместе с другими поселенцами мы понимали значение еврейского присутствия в старейшем из святых городов Израиля, где еврейская община проживала в течение тысяч лет, прекратив свое существование в 1929 году, когда во время погрома местные арабы убили шестьдесят семь евреев. Мы знали, что только присутствие еврейской общины в Хевроне может гарантировать непрекращающийся доступ евреев ко второму по святости месту в иудаизме – пещере Махпела, где похоронены наши праотцы и праматери. До 1967 года доступ к пещере Махпела был запрещен мусульманскими властями в течение более чем семисот лет.

Три наших сына родились в Хевроне, и все три раза мы рисковали попасть в тюрьму, нарушая правительственный запрет и проводя обряд обрезания в пещере Махпела, где я устроил художественную галерею. Когда моэль делал обрезание нашему сыну – первое обрезание в пещере Махпела более чем за семьсот лет, – признося благословение "завет нашего праотца Авраама" рядом с местом упокоения самого Авраама, он разрыдался от переполнявших его чувств.

В 1975 году, когда меня не было в Хевроне, умер наш шестимесячный сын Авраам-Йедидья. Моя жена Сара, несмотря на противодействие армии, похоронила его на кладбище в Хевроне. Солдаты не стали выполнять приказ своих командиров, которые требовали остановить похороны. У могилы нашего сына она сказала: "Это был тяжелый день, но я должна вам сказать: я, Сара, держу в руках моего умершего малыша Авраама. И как Авраам, наш праотец, пришел в Хеврон, чтобы похоронить свою жену Сару, так и я, Сара, пришла сюда, чтобы похоронить моего Авраама. И я знаю, для чего Всевышний дал мне этот невозвратимый подарок всего на шесть месяцев: заново открыть древнее еврейское кладбище в Хевроне!"

Я продолжал заниматься живописью, но дохода это приносило мало, а семья росла. В 1978 году меня пригласили сделать выставку для Хабада в Лондоне. Я подумал, что надо привезти мои работы и в Нью-Йорк. Когда я сказал Ребе, что хочу показать ему одну или две картины, он спросил: "Почему только одну или две?" Вместо этого он предложил развернуть выставку рядом с 770 и пообещал стать первым ее посетителем.

Он провел на выставке около пятидесяти минут, переходя от одной картины к другой, делая замечания, задавая вопросы и даже делая предложения. У одной из картин он отметил, что керувим – фигуры ангелов, стоявшие на крышке Святого Ковчега в Святая Святых Храма, – должны иметь детские лица, а их крылья должны закрывать Ковчег согласно еврейской традиции, а не вздыматься над ним, как это интерпретируют христиане. На другой картине был изображен праведник и, по контрасту, силы тьмы.

– Праведник должен быть сверху, – сказал Ребе.

– Но картина изображает время изгнания, – возразил я.

– И тем не менее еврей выше всего негативного, – заявил Ребе.

Он также заметил множество мелких ошибок: руку с шестью пальцами, тфилин с разделенными отсеками, месяц, концы которого были направлены в неправильную сторону на моей картине "Красная луна". На изображении дворца Соломона он отметил, что одна из фигур изображена в ассирийском, а не египетском стиле. А затем он спросил: "А где танцующие хасиды?" Впоследствии я неоднократно использовал этот образ в моих работах.

Прежде, чем уйти с выставки, он спросил:

– Ну как, купили уже у тебя что-нибудь?

– Когда люди слышат, сколько это стоит, они падают в обморок, – ответил я.

– Ну, что ж, – сказал Ребе с улыбкой. – Продавай тем, у кого крепкие нервы.

И он попросил своего секретаря, Йеуду Кринского, помочь мне составить каталог моих работ. Он также посоветовал мне размножить мои работы в форме гравюр и литографий на продажу. Их стоимость не так высока, и круг покупателей значительно вырастет. Его забота буквально согревала.

"То, что человек видит, дает ему большее удовлетворение, чем пища, – сказал мне Ребе. – Когда в доме есть что-то позитивное, это влияет на весь дом".

Спустя годы я слышал от тех, кто приобрел мои картины, гравюры и литографии, что они помогают создавать в доме хорошую атмосферу, хорошее ощущение. На моих выставках я видел, как мои картины поднимают настроение людям. За это я благодарен Всевышнему. Я всегда старался изображать истории из Торы в том виде, как их раскрывают Мидраши и хасидское учение, сделать их живыми для зрителя. Надеюсь, что именно это Ребе имел в виду, говоря об "исправлении искусства".

Перевод Якова Ханина