Итак, список некошерных птиц в главе "Шмини". В частности (в стихе Ваикра, 11:17), там упоминаются "и сыч, и удильщик, и сова".

Раши приводит к этому стиху два комментария. Первый – на слово "удильщик": "Наши мудрецы разъясняли, что это птица, вылавливающая (שלה) рыб из моря (Хулин 63а). Поэтому Онкелос перевел "удящий рыб". Второй – на слова "сыч… и сова": "Это chouettes, которые кричат по ночам, и скулы у них напоминают человеческие. И есть еще птица, подобная им, которую называют hibou". (chouettes, hibou – если кому интересно, это на старофранцузском. Раши, слава Б-гу, жил в Труа, а не в Рязани (там евреям разрешили селиться только весной 1917-ого). Отсюда и выбор представляющегося общепонятным нееврейского языка. В конце концов Раши составлял свой комментарий к Пятикнижию для конкретных старофранцузскоговорящих внуков и внучатых племянников).

Возникает ряд вопросов. И самый очевидный из них: почему Раши начинает с объяснения второго из упоминаемых в стихе слов ("удильщик") и только затем возвращается к первому ("сыч")?

Затем: общеизвестно, что, как правило, Раши не упоминает источник приводимого им толкования. Кроме как в тех случаях, когда это что-то добавляет к самому комментарию, отвечает на некий вопрос и т. д. Тогда почему в комментарии к слову "удильщик" Раши подчеркивает, что авторство даваемого им объяснения принадлежит "нашим мудрецам" (см. ВТ, Хулин, 63а)?

Еще более странно выглядит приписка там: "Поэтому Онкелос перевел..." Раши периодически ссылается на арамейский перевод Онкелоса, как на источник своих комментариев или как на доказательство своей правоты. Но здесь он делает что-то совсем странное: он объясняет перевод Онкелоса ("поэтому…"). С какой, спрашивается, стати Раши это делает? Он же комментирует Пятикнижие, а не перевод Онкелоса.

И вот еще что хотелось бы понять: если птица называется "удильщик" из-за того, что "удит рыбу", то зачем Раши добавлять, что удит она ее именно в море? А если бы удильщик удил рыбы в озерах, он не заслуживал бы именоваться удильщиком?

Теперь обратимся ко второму комментарию Раши. Из того, что он пишет: "Это chouettes, которые кричат по ночам, и скулы у них напоминают человеческие. И есть еще птица, подобная им, которую называют hibou", – можно заключить, на первый взгляд, что chouettes – это сычи, а hibou – совы.

То, что о chouettes Раши пишет во множественном числе, можно было бы объяснить тем, что в старофранцузском языке у этого слова нет единственного числа (как в русском, например, нет единственного числа у слов "дрожжи", "будни" и т. п.), на что, возможно, указывает окончание "es" и т. д. Проблема в том, что в комментарии к Талмуду (там же) Раши приводит это слово в единственном числе! Так что нам не открутиться от вопроса: почему Раши о (предположительно) сычах говорит во множественном числе, а о сове (в продолжении того же комментария) – в единственном?

Самое очевидное и напрашивающееся объяснение: chouettes – это и сычи, и совы. Т. е. французы и тех, и других называли одинаково, хотя Тора разносит их на два разных вида и по разным углам стиха. Но поскольку немного странно предположить, что Тора делит на два разных вида птиц, которые настолько неразличимы, что французы называют их одним словом, Раши добавляет: "И есть еще птица, подобная им, которую называют hibou". Мол, есть во французском общее название для всего рода совиных, но некий конкретный вид называется hibou. Скорее совы, чем сычи, если судить, что совы упомянуты в самом конце стиха.

Но все еще непонятно: почему бы Раши не объяснить просто, что chouett – это сыч, hibou – это сова, да и дело с концом. Зачем пускаться в объяснения того, что есть название вида в целом и название подвида в частности и т. д. Поэтому следует предположить, что в названиях "сыч" и "сова" есть нечто, заставляющее Раши сказать, что те или другие именуются chouettes, а вторые настолько похожи на первых, что их тоже принимают за chouettes, хотя на самом деле они hibou.

Можно попробовать сказать вот как. Во всем, что касается идентификации поименно упоминаемых существ, растений и минералов, единственное на что можно и нужно полагаться – это живая и непрерывная традиция. Живая и непрерывная традиция, унаследованная лично Раши от его наставников, гласила, что и сычи и совы – это chouettes. Что он и фиксирует в своем комментарии.

Но поскольку логика неумолимо подсказывает, что, если б речь шла об одном виде, Тора не стала бы упоминать двух его представителей порознь, Раши не удерживается от добавления: "И есть еще птица, подобная им, которую называют hibou". В порядке рабочей версии (не споря, не дай Б-г, с наставниками): может, сыч или сова – это и есть hibou? Почти неотличимо похожий на chouett, но все же отличный. Иными словами, и сычи и совы – chouettes, но те или другие еще и hibou. Т.о. Раши и не спорит со своими учителями и объясняет, почему сычи упомянуты отдельно, а совы – отдельно.

Но опять не сходится: в Талмуде (Брахот, 57б) Раши прямым текстом пишет, что сыч – это hibou, а сова – это chouett. И очевидно и несомненно, что и в комментарии к Талдмуду, Раши неотступно следует тому, что слышал от своих учителей и наставников. Так почему же, еще раз, в комментарии к Пятикнижию, Раши начинает с версии, что и сычи и совы – chouettes?

При всем уважении к наставникам, в первую очередь Раши следует прямому смыслу слов Писания (поэтому, например, в комментарии к следующему стиху (Ваикра, 11:18) Раши цитирует только одно из двух толкований, которые он приводит, несомненно, от имени своих наставников, в Талмуде. Причем именно то, что в комментарии к Талмуду, он приводит вторым. Потому что только оно соответствует прямому смыслу слов Писания). А согласно прямому смыслу слов Писания, сычи и совы – два разных вида, а не один. Почему же Раши сначала пишет, что и те, и эти – chouettes, и только затем добавляет про версию с hibou?

И в любом случае, Раши дважды спорит с самим собой талмудическим: сначала сведя сычей и сов в один вид, а затем – отказавшись решать, кто из них мог бы быть hibou. Хотя в Тадмуде, как мы уже упоминали, он абсолютно однозначен: что сыч – это hibou, а сова – это chouett.

И вот еще что. Раши комментирует упоминания тех или иных видов некошерных птиц одним из трех образов: где-то он ограничивается только переводом названий на старофранцузский, где-то он только приводит отличительные признаки, а где-то делает и одно и другое – и перевод названия приводит и описание дает (как в нашем случае).

Когда Раши ограничивается переводом названий птиц на старофранцузский, можно сказать, что речь идет о случаях, где Раши полагает, что пятилетний старофранцузский ребенок не знаком с отличительными признаками птицы (например, потому что она не водится во Франции), но знает ее название (например, по песенкам, сказкам и т. п.). Но в нашем и подобном случаях непонятно: почему Раши не ограничивается только описанием признаков или только приведением перевода на понятный юному читателю язык? Почему недостаточно одного из двух?

Чтобы ответить на все возникшие вопросы, нужно вспомнить, что еще со времен Адама названия объектов вообще и наименования живых существ, в частности, отражают сущность именуемого, указывают на его определяющие качества и черты. Ибн-Эзра, например, в подобном ключе истолковывает названия всех упоминаемых в главе "Шмини" птиц.

Поэтому Раши начинает с того, что ссылается на наших мудрецов ("Наши мудрецы разъясняли, что это птица, вылавливающая (שלה) рыб из моря"). Дело в том, что удильщик на святом языке – השלך. Корень שלך – это про "швыряние", "вышвыривание" (по версии Ибн Эзры - птенцов). И никакого отношения не имеет к выуживанию, которое שלה. И даже наоборот: швыряние – сверху-вниз, а выуживание – снизу-вверх. Вот Раши и сваливает ответственность за свое толкование на наших мудрецов: поскольку есть объяснение, которое дали наши мудрецы (несомненно, основываясь на полученном Моше на горе Синай и т. д.), искать что-то другое, включая напрашивающееся, исходя из звучания, комбинации корневых букв и т. д., нет необходимости.

Иными словами, после того, как наши мудрецы объяснили этимологию слова так, как объяснили, говорить не о чем. И даже Раши, толкуя прямой смысл слов Писания, обязан придерживаться этого объяснения.

На объяснение "удильщик – потому, что удит рыбу", развитый пятилетний ребенок не может не задать вопрос: многие птицы удят рыбу, почему же удильщиком названа именно эта?! Поэтому Раши добавляет: "Из моря". Остальные рыбы, питающиеся рыбой, хватают рыбешек (и рыбин, если повезет), которые показываются на поверхности воды или у самой поверхности. А удильщик ныряет за рыбой на значительную глубину.

Затем же Раши добавляет: "Поэтому Онкелос перевел "удящий рыб"". Перевод сделан, исходя из того, что название отражает то, что рыба удит, а не швыряет что-либо. Логика подсказывает, что перевод отражает не только характерную черту рыбы, но и то, как эта черта отражена в оригинальном названии. Добавляя (подчеркивая!) "поэтому", Раши дает нам понять, что Онкелос перевел интересующее нас слово так, как перевел, потому, что таково его значение в оригинале. И поэтому это подтверждает сказанное Раши (от имени наших мудрецов) выше.

В следующем комментарии (касающемся сыча и совы) Раши, как мы помним, не ограничивается упоминанием наименования птиц, о которых идет речь, на старофранцузском, но и приводит описание: "Кричат по ночам, и скулы у них напоминают человеческие". Таким образом Раши намекает на то, что и в данном случае имена птиц (на святом языке) намекают на их характерные черты.

Сыч на святом языке именуется כוס. Это от корня כסה – покрывать, скрывать. Намек на ночь. А сова – ינשוף. От נשף – наступление ночи. Короче говоря, сычи и совы – птицы, ведущие ночной образ жизни. Вот они и кричат по ночам. Может и днем кричат – во сне. Хотя вряд ли. А ночью проснутся и давай кричать.

Но есть множество других ночных птиц и тварей. Поэтому Раши добавляет еще одну характерную черту (и также находящую отражение в том, как они называются) – "скулы у них напоминают человеческие".

כוס – на святом языке, это "чаша", чьи круглые бока напоминают скуластое лицо. В отличие от классического строения черепа птицы, у которой скулы отсутствуют.

Что касается слова ינשוף, то оно перекликается с уже знакомым пятилетнему ребенку, учащему Пятикнижие с комментарием Раши, словом נשיפה – "веяние". Комментируя слова (Шмот, 15:10) "Ты повеял ветром Твоим", Раши поясняет: "Означает дуновение. И подобно этому: "Лишь подул на них" (Иешаяу, 40:24)". Чтобы дунуть, нужно набрать полные щеки воздуха. От чего те округляются и скулы становятся выпуклее.

Но округлость головы, из-за которой совиные выглядят скуластыми – это не характерная черта поведения, а лишь внешний признак. Поэтому начинает Раши с характерной манеры поведения сычей и сов: они кричат по ночам. И только потому, что эта черта свойственна и другим видам птиц, добавляет еще и характерную внешнюю черту совиных – "скуластость".

И тут пятилетний ребенок не может не спросить: то, что одна птица называется כוס, а другая ינשוף, должно отражать различие между ними, а не сходство! А у нас сыч и сова и ведут себя схоже (кричат по ночам), и внешне напоминают друг друга скуластостью. Почему же названия разнятся? Отвечая на этот вопрос Раши добавляет: "И есть еще птица подобная им, которую называют hibou". Т. е. есть птица, которая внешне напоминает сыча и сову (у нее есть "скулы"), но отличается от них поведением (не кричит по ночам).

И можно допустить, что либо сыч, либо сова не кричит по ночам, хотя и скуласт. Но найти намек на то, кто из них кто, основываясь только на прямом смысле слов Писания, невозможно. Поэтому Раши оставляет вопрос открытым.

Но это – второй вариант ответа, ввиду наличия вопросов и сложностей. Изначально же следует исходить из того, что название вида отражает его характерные черты. Поэтому Раши начинает комментирование со слова "удильщик". Там нет никаких сомнений в том, что название отражает характерную черту поведения. А затем возвращается к сычу и сове, которых характеризует то, что они кричат по ночам.

В Талмуде (Хулин, 36а) рассказывается, что, когда рабби Йоханан видел удильщика, он повторял стих псалма (36:7): "Суды Твои в бездне великой". И Раши там объясняет, что рабби Йоханан имеет в виду, что от высшего суда не укрыться даже в бездне великой. И там удильщик найдет рыбу, заслужившую стать его добычей.

Альтер Ребе приводит из этого доказательство правоты концепции Бешта о том, что Б-жественное провидение тотально и всеобъемлюще: то, что конкретная птица выуживает в глубинах конкретную рыбину ни разу не случайно. Это – проявление высшей справедливости и часть высшего замысла. И на это намекает Раши, когда пишет о птице удильщике, вылавливающей рыб из моря.

Известно, что слово "природа" на святом языке происходит от корня טבע ("тонуть"). Это связано с тем, что подобно тому, как утонувшие в море вещи находятся в пучине в целости, хотя их и не видно, так и абсолютно все происходящее в мире, во всех деталях и во всех подробностях, полностью подчинено Б-жьей воле, но покровы "естественного", "законов природы" скрывают от нашего восприятия этот факт. Ибо такова воля Всевышнего. И когда Раши пишет о том, что, по словам наших мудрецов, удильщик выуживает рыбу из моря – это намек на то, что слова наших мудрецов, наша Святая Тора – это то, что помогает увидеть Б-жественное присутствие, "вытащить его наружу", сделать явственным.

И это верно не только для рыб или птиц, но и для всех элементов Творения без исключения.

Вот-вот должен прийти Машиах. Он станет удильщиком, который выудит этот мир из бездны сокрытия Б-жественного присутствия раз и навсегда. Будут ли у него выступающие скулы – вопрос спорный. А вот кричать по ночам он, почти наверняка, не будет. Впрочем, пусть придет уже, а там посмотрим на него.

(Авторизированное изложение беседы Любавичского Ребе, "Ликутей сихот" т. 7, стр. 56-66.)