Мои предки были польскими и галицийскими хасидами, но мои родители приехали в Страну Израиля в качестве пионеров поселенческого движения. Тем не менее, мой отец поддерживал связи с несколькими хасидскими ребе. Позднее я узнал, что он переписывался и с Любавичским Ребе.
После того, как я женился, мы поселились в хабадском квартале Лода и сблизились с любавичской общиной. Я работал в Тель-Авивском университете на факультете еврейской литературы, а кроме того принимал участие в создании большой библиотеки в Лоде, а также института изучения литературы – "Института Хабермана" – и "Музея еврейского наследия", в основном специализировавшегося на литературе восточного и североафриканского еврейства.
В конце 1982-го года я вместе со всей моей семьей поехал на год в академический отпуск в США. Незадолго до праздника Шавуот 1983-го года раввин Бенцион Липскер из Арада, очень теплый и отзывчивый человек, с которым я познакомился еще в Лоде, предложил мне провести праздник вместе с ним в Краун-Хайтсе. Я с удовольствием принял его предложение. Возможность встретиться с Ребе привлекала меня гораздо больше, чем величественная панорама манхэттенских небоскребов.
Во время праздника я побывал на нескольких фарбренгенах Ребе и даже удостоился его личного внимания. Под конец праздника, когда Ребе разливал вино всем присутствующим из стакана, над которым он произносил благословение отделения "святого от будничного", он вдруг спросил Липскера: "А где профессор?" Я стоял неподалеку и сразу же подошел, и Ребе налил мне вина в мой стаканчик.
К своему разочарованию, я узнал, что Ребе перестал принимать посетителей на частных аудиенциях. Тем не менее, реб Бенцион обещал попытаться организовать для меня встречу с Ребе. Не знаю уж, чем я заслужил такую честь, но ему это удалось. В пятницу после полудня, на следующий день после праздника, я сидел на скамейке перед кабинетом Ребе и ждал, когда его секретарь пригласит меня войти. Вскоре этот момент наступил, и Ребе поприветствовал меня, радостно улыбаясь.
Я вручил ему записку, которую приготовил заранее. В ней я перечислил различные вопросы, в том числе – продолжать ли мне работать в исследовательском институте, филиале нашего университета. Я не сомневался, что по окончании моего академического отпуска вернусь к чтению лекций. Это было моей основной работой и основным источником доходов. Более того, это позволяло мне, как религиозному еврею, говорить об иудаизме со студентами, которые практически ничего о нем не знали. Я знакомил их с пиютим – литургическими поэмами, – со святыми, проникновенными гимнами Шломо ибн Габироля и других. Мне казалось, что, занимаясь этим, я выполняю важную духовную миссию. Студенты подходили ко мне после лекций и восклицали: "Почему еврейский молитвенник скрывался от нас?! Почему от нас скрывалась красота этих священных пиютим?!" Я знал также, что Ребе всегда поддерживал и поощрял подобную работу в академических кругах и среди интеллектуалов.
Однако мой вопрос относился к моим административным обязанностям в Институте по исследованиям еврейской литературы имени Каца при Тель-Авивском университете. Я успешно руководил этим институтом в течение двух лет и за этот период сумел опубликовать множество интересных работ и вообще многого добиться. В то же время у меня не прекращались конфликты с теми, кто из-за зависти или по другим причинам не переставал подливать масла в огонь и всячески мешать. Я был сыт по горло такой работой и хотел оставить ее. Но Ребе посоветовал мне продолжать. "Очень важно, чтобы на этой должности находился еврей, соблюдающий заповеди", – объяснил он, добавив, что я должен рассматривать эту работу как часть моей миссии.
Я рассказал Ребе о работе нашего института и о книгах, которые мы публиковали, в том числе о комментариях нескольких тунисских раввинов, собраниях пиютим и биографиях некоторых еврейских деятелей, до тех пор неизвестных на Западе. "А нельзя ли получить эти книги для нашей библиотеки здесь?" – спросил Ребе. Я ответил, что уже передал несколько копий в секретариат, и он поблагодарил меня.
В ходе беседы Ребе проявил большой интерес к моим исследованиям. Тема еврейской литературы и старых манускриптов явно была очень для него важна. Объектом моих исследований большей частью было содержимое знаменитой каирской генизы – собрания износившихся манускриптов. "Помимо каирской генизы, – сказал Ребе, – есть множество других. Очень жаль, что их сохранению уделяется так мало внимания".
Действительно, есть множество таких собраний, содержащих редкие издания и манускрипты, оставшихся по всей Северной Африке в местах, покинутых евреями. Я сам в ходе моих исследований несколько раз посещал Тунис, чтобы изучить содержимое генизы в Джербе. В Тунисе я встречался с равом Нисаном Пинсоном, посланником Ребе.
– У Ребе есть в этих странах посланники. Может быть, они смогут заняться этим? – спросил я.
Ребе улыбнулся, но отклонил эту идею:
– У них есть другие, не менее важные задачи, – сказал он, имея в виду, естественно, их работу в сфере еврейского просвещения. Однако, я знал, что посланники Ребе присылали ему из этих стран множество манускриптов, которые сейчас хранятся в безопасности в большой библиотеке в штаб-квартире Хабада.
Ребе спросил о теме моих лекций в университете – о пиютим, особенно о тех, что составляют основу молитвы мусаф в Йом-Кипур, где говорится о службе в Храме в этот день и о раскаянии. Этой теме была посвящена моя докторская диссертация. Я рассказал ему, что в ходе исследований обнаружил множество совершенно неизвестных пиютим, составленных около 1500 лет назад. Одним из самых выдающихся авторов пиютим был рабби Элазар а-Калир. Было предпринято множество попыток объяснить прозвище Калир, и у меня имелась своя теория. Я обнаружил, что изначально его звали рабби Элазар Бериби, что означает "великий" или "виднейший". А слово "Калир", по-видимому, происходит из греческого языка и означает кантора или духовное лицо, ведущее молитву.
Ребе слушал очень внимательно и, насколько мне показалось, согласился с моей теорией. У меня создалось впечатление, что он наслаждается беседой о пиютим, теме, которой занимается очень мало людей, обсуждением вариантов порядка и текстов молитвы в разных общинах, разговором о значении обычаев молитвы. Меня поразило, насколько глубоко и досконально он знает этот предмет. В кругах тех, кто занят традиционным изучением Торы, такая эрудиция в области академических исследований встречается редко. Во время беседы с ним у меня было ощущение, что я участвую в настоящей научной дискуссии.
Наш разговор продолжался, но, хотя это был долгий летний день, приближалось наступление субботы. Несколько раз в кабинет заходил секретарь Ребе, давая понять, что пора заканчивать, но Ребе жестом показывал, что мешать не нужно.
Несмотря на то, что между хасидским и научно-академическим миром существует глубокая пропасть, я заметил, что Ребе к науке относился без предубеждения, без страха и без пренебрежения. Он знал, как использовать ее для своих целей таким образом, что она не противоречила Торе.
Перевод Якова Ханина
Обсудить