Большую часть Второй мировой войны я провел в Узбекистане, в Самарканде, где учился в Любавичской йешиве. После того, как закончилась война и мы смогли вырваться из Советского Союза, Предыдущий Ребе дал указание моему отцу поехать в Антверпен, чтобы помочь заново открыть йешиву Эц Хаим Эйда. Я поехал вместе с ним, но не остался там, а направился в Париж, так как получить визу в Америку было легче во Франции, чем в Бельгии.

В ожидании визы я находился в Париже в течение шести месяцев. Тогда-то я и познакомился с зятeм Предыдущего Ребе, рабби Менахемом-Мендлом Шнеерсоном, который впоследствии стал Ребе, и с его матерью ребецин Ханой.

Во время войны ребецин оказалась заперта в Советском Союзе, но затем сумела выбраться и после пребывания в нескольких лагерях для перемещенных лиц в 1947-м году добралась до Парижа. Там она остановилась в доме своего родственника, рава Залмана Шнеерсона, где проживал тогда и я.

Мы часто обедали вместе, и между нами установились дружеские отношения. Я видел, как счастлива она была, когда в Париж приехал ее сын. Он должен был забрать ее в Америку и помочь со всеми сопутствующими формальностями. Чтобы получить необходимые документы, потребовалось время, и я сумел немного приглядеться к нему.

Он вел себя так, что в его присутствии каждый человек чувствовал себя легко, даже в не очень приятной ситуации. Например, однажды он начал рассказывать историю, а я вскочил и раздраженно прервал его: "Эй, да я же рассказывал эту историю вчера!" Он очень по-доброму улыбнулся мне и сказал: "Пойми, пожалуйста, когда я слышу какую-либо историю от моего тестя, я уже не слушаю ее от других людей, потому что не хочу смешивать их версию с тем, что я услышал от него." Такая достойная причина и такая добрая манера объяснять – мог ли я оставаться недовольным?

Я следовал за ним, где только мог. Когда он пришел в одну из синагог, все очень обрадовались, увидев его, и начали просить его выступить: "Реб Мендл, реб Мендл, пожалуйста, мы хотим послушать от вас слова Торы!"

Он начал отказываться, но они настаивали, и он согласился. Они изучали законы тфилин и мезузот, и он начал обсуждать длину ремней тфилин. Он процитировал Шулхан Арух Арав – свод законов, составленный Алтер Ребе, основателем движения Хабад, – и объяснил, почему один из ремешков головных тфилин должен быть длиннее, чем другой.

Стараясь повсюду следовать за будущим Ребе, я пристально наблюдал за ним, обращая внимание на каждое его движение. Я заметил, что он делил день на двухчасовые интервалы. Два часа он посвящал изучению Пятикнижия, два часа – изучению Талмуда, два часа – изучению Тании и так далее. Иногда получалось так, что ему приходилось откладывать какую-то из этих учебных сессий, и тогда он восполнял пропущенное ночью. Это означало, что он спал еще меньше, чем обычно. По моим наблюдениям он спал только три-четыре часа в сутки. Я пытался подражать ему, но у меня ничего не вышло.

Вот тогда я и стал его горячим последователем, его хасидом, хотя он еще не был Ребе, и я никоим образом не мог знать, что со временем он действительно станет Ребе.

Что больше всего произвело на меня впечатление, так это его любовь к матери. И это та история, которую я на самом деле хочу рассказать.

Совсем недавно я встречался с одним из лидеров американского еврейства, и он спросил меня, почему такое множество людей восхищается им. И я рассказал ему историю о Ребе и его матери, чтобы объяснить, что в нем было особенного.

Когда ребецин Хана уже жила в Нью-Йорке, я часто заходил к ней. Она говорила на чудесном, богатом русском языке, она любила говорить по-русски, и я тоже говорил по-русски. Как только у меня появлялись свободные полчаса, я старался проводить это время с ней.

Нередко, когда я приходил к ней домой, дверь мне открывал Ребе, потому что он навещал ее каждый день. Каждый раз он, увидев меня, говорил: "Спасибо, что пришел провести время с моей матерью". А затем он сам направлялся к выходу, но делал это как-то странно. Я заметил, что один раз, идя к двери, он начал переставлять стулья, в другой раз – поправлять фотографию на стене, ну и тому подобное. Когда я увидел это в третий раз, я удивился по-настоящему: что бы это значило?

Ребецин обратила внимание, что я наблюдаю за ним, и когда он вышел, сказала мне: "Я вижу, что ты замечаешь, что он делает. Не все так наблюдательны. Ну так я скажу тебе, в чем тут дело. Со дня его Бар-Мицвы он ни разу не повернулся ко мне спиной. Все эти годы я ни разу не видела его спины. Он думает, что я не знаю, что он делает, но я знаю".

И я понял, что он настолько любил и почитал свою мать, что всегда отходил от нее боком, но старался этого не показывать и делал вид, что занят выравниванием мебели, и все это – только чтобы не повернуться к ней спиной.

Закончив рассказывать, я спросил у этого лидера американского еврейства: "А вы могли бы так?" И он ответил: "Не думаю. И уж точно не с возраста Бар-Мицвы".

Но именно так сказала ребецин: она не видела спину своего сына с его Бар-Мицвы, настолько он следил за собой, настолько контролировал себя, что почитание матери всегда в его сознаниии было на первом месте.

Я видел неоднократно, как он провожал мать из синагоги в штаб-квартире Хабада. Каждый раз он нежно и заботливо подводил ее руку себе под локоть, чтобы она опиралась на него, и шел с ней вниз по лестнице к улице. На улице ее уже ждало несколько женщин, которые провожали ее домой. А он стоял и смотрел ей вслед, пока она не скрывалась за углом. Это было очень трогательно.

Он представлял собой настоящий пример того, как должен себя вести сын, который хочет оказать своей матери величайшее уважение.

Перевод Якова Ханина