…Еще в самолете я получил от русских первое приветствие. Несколько человек вошли в самолет, приказали всем оставаться на своих местах и через громкоговоритель начали вызывать пассажиров по именам, пристально разглядывая каждого вызываемого. Вся эта процедура была унизительной и жуткой одновременно.

К счастью, я был морально готов к подобным инцидентам. Рав Хайкин предупредил меня, что я не должен ни при каких обстоятельствах даже подавать вид, что мне страшно. Я должен постоянно размышлять о Торе: повторять что-то из Талмуда, из хасидских трудов. Слова Торы, над которыми я буду думать, избавят меня от страха. И еще рав Хайкин добавил, что в такие моменты я должен представлять себе лицо Ребе и стараться не думать о тех, кто несет мне угрозу. "Они чувствуют, когда ты их боишься", – предупредил рав Хайкин.

Несколько раз он возвращался к этой теме, не жалея красок, словно пытался меня запугать заранее. Только сейчас, в самолете, я понял, что делал он это намеренно, подготавливая меня к настоящим испытаниям. Это закалило меня и не раз выручало во время моего путешествия. Помню, как он объяснял мне разницу между Скандинавией и Советским Союзом:

– В Скандинавии твоя задача говорить, действовать, демонстрировать свое присутствие, производить впечатление. В СССР – наоборот: не болтать, ни с кем не здороваться, общаться только взглядом. И если уж почувствуешь, что без разговора не обойтись, дважды и трижды подумай, прежде чем произнести хотя бы слово.

В Москве, войдя в Большую Хоральную Синагогу, я проследовал в боковую комнату, которую называли "хабадскер штибл". Там отдельно устраивали свой миньян хабадники, предпочитавшие молиться дольше других прихожан. Едва я переступил порог, ко мне сразу же подошел человек и поприветствовал меня: "Шолом Алейхем!"

Потом я узнал, что это был, как его называли прихожане, мойсер, доносчик, работавший на органы. Не спрашивая меня, он взялся за мое обслуживание: помог снять плащ, провел вглубь помещения, подальше от других и попросил оставаться здесь. Как я понял – для того, чтобы оградить меня от знакомства с другими евреями. Этого человека за глаза называли лейс дин бар наш, что в переводе с арамейского буквально означало "этот – не человек". Местные хабадники шутили, что "он – не бар наш", обыгрывая звучание арамейского слова наш и имея в виду, что этот человек – не из наших.

После молитвы я вернулся в отель, так и не познакомившись ни с кем из хабадников. Возможно, те, кто находился в синагоге, по понятным им признакам поняли, кто я такой, но не были уверены во мне до конца. Я, со своей стороны, ничего не разузнал о прихожанах синагоги.

В этот день я осознал точность полученной мною инструкции: "У тебя не будет никакой возможности вести беседы и задавать вопросы. Единственное, что ты сможешь – это намекать взглядом и угадывать по глазам. Но даже смотреть слишком долго тоже запрещено. Все зависит от сердца и взгляда". В общем, для того, чтобы пообщаться с другим евреем, нужно было обмениваться взглядами. И если уже обстоятельства принуждали к разговору, приходилось пользоваться намеками, которые зачастую было очень непросто расшифровать.

Вот один пример. В синагоге после молитвы один еврей прошел мимо меня и, делая вид, что читает из молитвенника, произнес с вопросительной интонацией: "Давид мелех исраэль хай векаям?" – ("Давид, король Израиля, живой и сущий?"). Я задумался, что бы это могло значить. Присмотревшись, я обратил внимание, что этот человек внешне похож на рабби Давида Ханзина, хабадника, проживающего в Израиле, и понял, что это его брат. Когда он снова прошел мимо меня, я утвердительно произнес: "Хай векаям".

В тот же день я обратил внимание на другого еврея, по виду хабадника. Он стоял, погруженный в молитву, и не переставая плакал. Сердце разрывалось от жалости при виде такого зрелища. Когда я оказался неподалеку от дверного проема, он направился туда, чтобы поцеловать мезузу, и я понял, что он хочет что-то мне сказать. Я подошел как можно ближе к нему, и он, целуя мезузу, произнес несколько стихов из Торы и добавил шепотом: "Ицхак-Йоэль Кременчугер. Моэль. Под следствием. Скоро суд. Попросите, пожалуйста, Ребе благословить меня на успех и спасение. В их тюрьме мне не выжить". "Реб Ицхак-Йоэль, – повторил я вслух его имя, – обещаю упомянуть вас Ребе одним из первых!"

Постепенно местные хабадники стали мне доверять. Им даже удавалось порой обменяться со мной общими фразами. В их глазах читались мольба и отчаянье. Многие из них либо уже отсидели в тюрьме, либо жили ожиданием ареста. Больше всего меня растрогало то, что, несмотря на отчаянное положение, этих людей волновал вопрос, на чем сейчас заострено внимание Ребе. Ради этого они буквально подвергали себя опасности, вступая со мной в беседу. Намеками, шепотом, полусловами я принимал просьбы, выслушивал вопросы, давал ответы. Причем основная часть диалога велась взглядами или произнесением стихов из Писания.

У меня заняло две или три недели, чтобы познакомиться со всеми евреями московской синагоги и запомнить их имена. Многие, причем не только хабадники, обращались ко мне с просьбой помочь им получить визы. В те годы выезд из СССР разрешался только с целью "воссоединения семей", и любой, кто хотел выехать, должен был доказать, что его приглашает к себе прямой родственник. Ради этого я запомнил наизусть огромное количество имен с целью найти для них "родственников" в США или Израиле. Впоследствии благодаря этому многие смогли покинуть Советский Союз.

Незадолго до моего отъезда из Москвы хабадники устроили для меня прощальный фарбренген. "Риск, конечно, большой, – предупредили меня, – но ты обязан провести этот вечер с нами. Мы хотим понять досконально, в чем смысл кампании "Уфарацта", организованной Ребе1. И вообще – что Ребе требует от нас сейчас?.." Фарбренген состоялся ночью, и место его проведения напоминало явку.

Из Москвы я собирался отбыть в Ростов. Перед самым отъездом ко мне подошли двое.

– Мы знаем, что ты собираешься в Ростов, – сказали они мне. – Там находится могила Ребе Рашаба2. Прежде чем туда пойти, ты наверняка захочешь окунуться в микву. Но в Ростове ее нет. Поэтому окунуться в микву ты должен здесь. И хоть это и рискованно, одна из женщин готова открыть и подготовить ее для тебя. Но при одном условии – ты должен встретиться там с ее сыном, который сейчас находится под следствием по обвинению в религиозной пропаганде. Похоже, что ему грозит суровый приговор. Ты должен будешь внимательно выслушать его, запомнить все подробности его дела, передать их Ребе и попросить для него благословения.

После миквы и разговора, который там состоялся, эти двое, выйдя из укрытия, снова подошли ко мне:

– Пока ты не уехал, мы хотим еще раз посмотреть на посланника Ребе.

Я не мог удержаться от слез при этих словах. Наше прощание состояло из обмена взглядами. Один из них тихо добавил:

– Если во время поездки кто-то заговорит с тобой и начнет расспрашивать о том, когда ты уезжаешь или приезжаешь в какое-либо место, вспомни сказанное на 2-й странице 25-го листа трактата Талмуда "Авода Зора", где написано, что не следует давать четкого ответа, (ибо не знаешь, не враг ли спрашивающий). Ответь неопределенно: "Возможно, завтра" или что-то подобное.

Это было своевременное предупреждение. Я снова вспомнил об инструкциях, которые получил от рава Хайкина. В том числе и о том, как справиться со слежкой, если КГБ вздумает следить за мной. Рав Хайкин передал мне тогда прямое указание Ребе о том, что у "чекистов" есть много способов вести наблюдение. У них есть специалисты, которые могут определить даже по спящему: нервничает ли он, мучают ли его тревоги, находится ли он в напряжении.

Покидал я Москву со смешанными чувствами. С одной стороны, жизнь и поведение этих удивительных евреев и их привязанность к Ребе чрезвычайно вдохновили меня и даже пробудили некую зависть. С другой стороны, на сердце было тяжело от осознания постоянного, ежедневного страха, в котором они жили. В их "добро пожаловать" и "счастливого пути" явно читалось "счастлив, кто всегда в страхе".

Я благополучно прибыл в Ростов и сразу же отправился в синагогу, известную как "солдатский шул". Одну из стен синагоги украшала надпись, гласившая, что деньги на ее строительство пожертвовала семья Локшиных. Согласно полученной инструкции, я должен был разыскать некоего Шломо, по прозвищу "верный человек". У него хранились ключи от оэля (места упокоения) Ребе Рашаба. Прозвище это было как пароль. Тот, кто его не знал, не мог получить ключи.

В синагоге я встретился с хасидом Мордехаем Лифшицем. Взглянув на меня, он коротко бросил:

– Анаш3?

Я едва заметно кивнул. Тогда он тихо спросил:

– Как поживает Ребе?

Я снова кивнул.

Продолжать диалог дальше мы не рискнули, и я отправился выполнять свое поручение. Указаний устанавливать контакт с кем-либо из еврейской общины Ростова у меня не было. Я должен был только проверить состояние оэля Ребе Рашаба. Найдя "верного человека" Шломо, я посетил ее и сразу же покинул город.

Согласно маршруту, моей следующей остановкой был Тбилиси. Я прибыл туда вечером, а на следующее утро отправился в синагогу. Рав Хайкин, который провел здесь несколько лет, рассказывал мне об этом городе и о самопожертвовании грузинских евреев.

При Сталине Большую тбилисскую (тогда – тифлисскую) синагогу хотели закрыть и устроить там комсомольский клуб. В день, когда была назначена "экзекуция", к синагоге направились грузовики. Рабочим было приказано вынести из здания скамейки, шкафы с книгами и ковчеги со свитками Торы. Но путь машинам преградила толпа: мужчины, женщины, дети, молодежь и старики легли прямо на землю. Они кричали водителям, что те смогут подъехать к синагоге лишь по их трупам. В те годы вполне мог последовать приказ продолжать движение, невзирая ни на что. Грузинские евреи знали об этом и, тем не менее, продолжали лежать, защищая синагогу...

Попав в Тбилиси, я словно оказался в другом мире. По сравнению с евреями Москвы, которые жили в постоянном страхе и под неусыпным надзором КГБ, наши грузинские братья жили относительно спокойно, если только можно назвать спокойной жизнь при советской власти. Однако все познается в сравнении. Даже я, находясь в Грузии, отдыхал душой и телом, избавившись хотя бы на время от жесткого психологического давления, которое испытывал с самого начала визита в Советский Союз.

Здесь я мог свободно беседовать с хабадниками. Они жаждали узнать, что происходит в США. В первую очередь их, разумеется, интересовало все, связанное с Ребе. Многие из тех, с которыми я здесь встретился, были привязаны к Ребе всем сердцем, но почти ничего о нем не знали. Меня снова и снова просили повторять учения Ребе и объяснять значение кампании "Уфарацта".

Следует учесть, что прошло без малого 20 лет с тех пор, как многим хабадникам удалось покинуть границы СССР в 1946 г. Их родственники, оставшиеся здесь, очень страдали, не имея никакой связи с уехавшими. Каждое письмо за границу подвергалось перлюстрации. Око вездесущего КГБ пристально следило за перепиской, тщательно выискивая любые слова, к которым можно было привесить ярлык "государственная измена" или "религиозная пропаганда". В результате практически никто не отваживался писать.

Когда местные хабадники услышали, что прибыл гость из Америки, они, позабыв об осторожности, бросились ко мне. Для многих из них это был редчайший шанс узнать хоть что-то о своих близких или просто поговорить с кем-то, кто был знаком с их родственниками. Словно пытаясь наверстать упущенное, они засыпали меня вопросами о жизни своих друзей и близких в Америке.

Беседы с тбилисскими хабадниками отличались одной особенностью. Как уже упоминалось, перед поездкой в СССР я получил строгое указание ни с кем не встречаться на частных квартирах. Незадолго до моей поездки Советский Союз посетила группа американских раввинов, и один из них побывал в гостях. Вскоре после этого визита хозяин квартиры был вызван "куда следует" и подвергся там изнурительному допросу. Любая беседа с иностранцем, даже если она состоялась на улице, вызывала подозрение. В Грузии, однако, дышалось немного свободней, и немало семей, вопреки опасности, приглашали меня к себе домой. Каждая такая семья обязательно звала на эту встречу всех своих родственников и знакомых, которых каждый раз набиралось несколько десятков человек, и в каждом доме я проводил долгие часы. Все они хотели слышать о своих родственниках и друзьях, но больше всего их интересовал Ребе – его учения, его нигуним и все, что связано с ним. Трудно описать чувства этих людей в такие моменты. И, по правде говоря, мои чувства тоже.

Как я уже говорил, в предоставленном мною работникам Интуриста списке городов Ташкент намеренно не значился. Там проживала сплоченная хабадская община, которая смогла организовать у себя в городе подпольную йешиву, и мы опасались, что визит в столицу Узбекистана вызовет подозрения властей, и они поймут, что я – посланник Ребе.

С другой стороны, у меня было прямое указание найти повод, чтобы поехать в Ташкент, и этот повод нашелся довольно легко. Еще в Тбилиси я услышал от работников Интуриста, что в Ташкенте должен состояться футбольный матч, который имел большое значение для местной команды. Я обратился к представителю Интуриста и сказал, что просто обязан попасть на этот матч, несмотря на то, что Ташкент в план моей поездки не входит. Мне ответили согласием, хотя и запросили значительную сумму за изменение в маршруте. Естественно, я заплатил немалые деньги и за билет на игру, идти на которую вовсе не собирался.

В пятницу вечером я отправился в синагогу. С одной стороны, мне нельзя было ничем выделяться, чтобы во мне не заподозрили посланника Ребе. С другой стороны, я должен был вращаться среди местных евреев, чтобы узнать, как они живут, и передать им привет из "Севен Севенти". Поэтому я решил, что если меня спросят, кто я такой, буду отвечать: "Анаш". С теми, кто знает, что это такое, я смогу установить контакт, а тот, кто не знает, подумает, что это моя фамилия или же просто не поймет.

Мои расчеты не оправдались. Услышав слово анаш, некоторые из прихожан тотчас же отходили от меня и старались держаться подальше. Наверное, подозревали, что я подослан органами и готовлю им какую-то западню.

На следующее утро я увидел в синагоге многих хабадников, которых не было предыдущей ночью. Видимо, они молились в других местах. Среди них был рав Шнеур-Залман Певзнер, раввин хабадской общины, Меир Стамблер, Аарон Забаровский, Шмуэль Гитлин и другие. Они пошли на риск и вступили со мной в открытую беседу. Все они мечтали покинуть СССР и просили запомнить их имена, чтобы я, вернувшись в США, посодействовал в получении ими виз на основе "воссоединения семей".

Ташкентская община была крепкой и по-настоящему хасидской. Местные хабадники буквально умоляли меня снова и снова повторять для них учения Ребе. Еще находясь в Европе перед самым отбытием в СССР, я услышал, что Ребе начал на фарбренгенах давать объяснения комментариям Раши к Пятикнижию. Я с радостью поделился этой новостью с ташкентскими хабадниками.

У меня был с собой сборник маамарим, которые Ребе произнес в 5715 (1955) году. Книгу эту напечатал на печатной машинке Шолом-Довбер Футерфас, когда был студентом йешивы в Монреале. Он размножил ее, и один из экземпляров достался мне. Маамарим из этого сборника я повторял в течение всего моего пребывания в СССР, но когда увидел жажду эти хасидов ко всему, что имело отношение к Ребе, я решил оставить эту книгу им в подарок.