В период с конца 50-х по начало 60-х Арье (Лева) Элиав исполнял обязанности главного секретаря израильского посольства в Москве. Завершив службу, он инкогнито издал книгу "Между молотом и серпом", где описал жизнь советских евреев в те годы.

"Напечатав книгу, – вспоминал Арье Элиав, – я предпринял попытку рекламы, разъезжая со своим детищем по разным странам. При этом я преследовал единственную цель – оповестить мир о происходящем за "железным занавесом" в надежде на то, что кто-то возьмется помочь евреям выехать оттуда.

Приехав в США в 5725-м (1965-м) г., я попросил устроить мне встречу с Ребе. Для меня было очень важно встретиться с ним, и я знал, что Ребе тоже в этом заинтересован. Кому как не мне было известно об активной деятельности хабадников в России. Я был первым секретарем посольства и по своей должности нес ответственность за распространение еврейства в Советском Союзе. Мы, работники посольства, знали о многом. Возможно, мы не знали всего, но до нас доходила информация о широкой подпольной деятельности Ребе.

Моя встреча с Ребе длилась без малого семь часов. В кабинет я зашел, кажется, около одиннадцати часов вечера, а вышел примерно в шесть утра. Весьма впечатлило то, что Ребе совершенно не выглядел утомленным и продолжал слушать меня с прежним вниманием. Должен отметить, что до сих пор помню, какое волнение я испытал в первые же секунды аудиенции. Необыкновенное светлое лицо Ребе, внимательный и живой взгляд его глаз, – я был просто очарован.

По ходу беседы выяснилось, что Ребе знает обо мне, о моей работе и о моих встречах с хабадниками в Союзе гораздо больше, чем я мог предположить. В связи с этим хочу заметить, что наше посольство в Москве отличалось от всех других посольств, где кроме светских раутов ничего не происходит. Мы работали. В Москве наши представители постоянно с кем-нибудь встречались – тайно, подпольно. Только так можно было узнать, кому нужно помочь и какого вида помощь требуется. Хабадники часто прибегали к нашим услугам.

Жить полноценной еврейской жизнью в СССР было чрезвычайно опасно. Лишь немногие шли на этот отчаянный шаг, связанный с истинным самопожертвованием. Хабадники, как всегда, были в первых рядах. Мы, работники посольства, были единственными, кто мог помочь им в этом...

...Во время нашей встречи Ребе как бы развернул передо мной карту СССР. На протяжении всей ночи мы “проехались” буквально по всему Союзу вдоль и поперек. И хотя мне было достоверно известно о том, как Ребе помогает своим хасидам, я все равно был потрясен. Ребе точно и во всех деталях знал обо всем, что происходит в стране, был осведомлен о еврейской жизни в каждом уголке Союза, где она существовала, с величайшим мастерством руководил всей подпольной деятельностью.

Ребе “допрашивал” меня в особом стиле. Он не задавал прямых вопросов, а просто называл какое-нибудь место, и я рассказывал ему о своих встречах с тамошними евреями, особенно в синагогах.

Это были необычные встречи. Даже в синагоге нельзя было подойти к другому еврею. Органы постоянно висели у нас на хвосте. За себя я не боялся в силу своей дипломатической неприкосновенности, но любого, с кем я заговаривал, могли задержать. Я видел, что Ребе очень интересуется этими встречами. Какой бы город или поселок мы ни обсуждали, заходила ли речь о старосте синагоги, о служке, о том, кто читает Тору и т.д., Ребе хотел знать все: как посольство связывается с этими людьми, как происходят встречи. Я рассказывал и рассказывал, а Ребе почти не говорил, но всем своим видом показывал, что хочет слышать еще и еще. Лишь изредка он позволял себе отдельные замечания.

Я рассказал Ребе о подпольной сети, которую мы установили через посольство, о нашей поддержке хабадников в их тайной деятельности, о том, как мы распространяли среди евреев молитвенники и другие священные книги. Все это в наших глазах было поддержкой святого служения, а в глазах властей – антисоветской деятельностью, заслуживающей многолетнего заключения. Только за время моей службы мы раздали тысячи молитвенников, тфиллин и мезузот. Не все, конечно, проходило гладко. Кое-кого из наших советские блюстители порядка выловили с поличным. От суровой расправы этих людей спасла лишь дипломатическая неприкосновенность, но каждый из них был объявлен персоной нон-грата и выдворен из СССР.

Я сразу увидел, что особых тайн для Ребе не раскрываю. Ему были интересны лишь детали. Он хотел знать точно, в каких местах мы побывали. Я рассказал Ребе о самопожертвовании его хасидов, о риске, которому они подвергались, и отметил, что мы, в посольстве, видели и знали, что хабадники – далеко не партизаны, как это могло бы показаться на первый взгляд. В их деятельности чувствовалась твердая, направляющая рука – рука Ребе. Я рассказал о добрых рабочих отношениях, которые установились между нами, работниками посольства, и хасидами ХАБАДа, о многих хороших вещах, которые нам удалось сделать вместе. Ребе – в своей особой манере – поинтересовался, какого "качества" было то хорошее, чего мы достигли в нашей работе.

В своей книге я не упоминал никаких имен, чтобы не подвергать этих людей опасности. Но для Ребе я все изложил открыто, хотя был совершенно уверен, что он и без этого прекрасно осведомлен. И все же Ребе не демонстрировал этого, а, наоборот, просил рассказывать все от начала до конца. Один такой рассказ заслуживает особого внимания.

…Встреча произошла на старом самаркандском рынке, одном из самых красочных и шумных мест в Узбекистане. Рынок бурлил в любой день, но особенно – в канун Первого мая. Со всех концов республики съезжались тысячи людей для участия в демонстрации, и перед праздником на площадях рынка было особенно многолюдно.

Я бродил по рынку и вдруг столкнулся со стариком лет восьмидесяти, ссутулившимся, с белоснежной бородой, с лицом, изрезанным морщинами. Ашкеназийский еврей, типичный хабадник, он выглядел здесь пришельцем из другого мира. Его черный хасидский сюртук обветшал, ноги были обуты в старые, поношенные сапоги. Перед ним на маленьком столике были разложены всевозможные галантерейные товары. Вокруг него кипела оживленная торговля, у него же никто ничего не покупал.

"Шолом Алейхем, реб ид", – тихо произнес я на идиш. Погруженный в свои мысли, старик вздрогнул от неожиданности. Опасливо оглядев меня, он ответил так же тихо и осторожно: "Алейхем Шолом". Я спросил: "Реб ид, что у вас можно купить?" Он показал на свой нехитрый товар: шнурки для ботинок, склянки с дешевой парфюмерией, какие-то овощи. Я взял пару шнурков и, делая вид, что выбираю их по длине, спросил: "Как поживаете?" "Откуда вы, и что вы тут делаете?" – ответил он вопросом на мой вопрос. "Я приехал из Страны Израиля, и я тут прогуливаюсь", – с расстановкой произнес я.

Старик оперся о свой столик и тихо застонал. Пока я разглядывал шнурки, он вдруг схватил меня за руки и посмотрел мне прямо в глаза долгим, пронзительным взглядом: "Купи еще что-нибудь, чтобы не возбуждать подозрений. Ты – первый еврей из Израиля и, наверняка, последний, которого я вижу в своей жизни. Я должен поговорить с тобой". Я стал перебирать его товар, а он, делая вид, что помогает, в сильном волнении рассказывал короткими отрывочными фразами свою историю.

…Двое его старших сыновей были призваны в Красную Армию, и оба погибли на войне. Сам он, его жена и маленький сын были сосланы в Сибирь. Уже там его обвинили в религиозной пропаганде и антисоветской деятельности и отправили в трудовой лагерь.

"Тринадцать лет я отсидел там. Валил деревья, рубил уголь, прокладывал железную дорогу. Посмотри на меня: через год мне будет шестьдесят пять… Я знаю, что выгляжу на все восемьдесят… После того, как этот злодей издох, меня освободили и позволили мне с женой жить тут, в Самарканде. А это – мой заработок…"

Склонившись ко мне еще ближе, он прошептал свое имя. Я понял, зачем он это сделал, и кому я должен это передать. Глаза его наполнились слезами, и он пробормотал: "Ну... Благословен Тот, Кто даровал нам жизнь, и поддерживал ее в нас и дал нам дожить до этого времени".

Я рассказал Ребе об этой встрече, испытывая сильное волнение.

Должен отметить, что за все время нашего разговора Ребе ни разу не упомянул ни одного имени, ни разу не спросил, встречал ли я того или иного хабадника в том или ином городе, ни разу напрямую не поинтересовался подробностями их жизни. Вопросы были примерно такого рода (вся беседа велась на идиш): "Вы побывали в Ташкенте? У них есть синагога? Вы там были? Расскажите мне об этом." Так Ребе направлял меня к тому, о чем хотел узнать. Например, когда я вспоминал о Ташкенте, где есть две синагоги, Ребе построил разговор так, что я рассказывал о прихожанах только одной из них. Возможно, со второй синагогой было связано нечто такое, что он не хотел со мной обсуждать. Подобным образом Ребе подводил меня к рассказу о том, кто читает в такой-то синагоге Тору со свитка, о материальном положении этого человека, о том, нет ли от него какого-нибудь особого послания. Говоря о другом месте, Ребе подводил меня к рассказу о шамесе, говоря о третьем месте – к рассказу о сапожнике, у которого есть столик на рынке в таком-то городке… И так мы "переезжали" из города в город. Ребе не нужны были никакие записи...

Сам я несколько раз говорил о своей признательности хабадникам за их полное самопожертвование в работе по поддержанию еврейства в Советском Союзе. Хочу подчеркнуть, что мое уважение к Ребе и к Хабаду в целом – не слепое. В вопросах идеологии, политики, во взглядах на государство я в корне не согласен с хабадниками. Но своими глазами я видел их самоотверженность, я хорошо осознаю роль Ребе, который нес на своих плечах ответственность за то, чтобы не потухла искра еврейской души за "железным занавесом", и все это не может не вызывать глубочайшее уважение.

В целом вся встреча оказалась очень напряженной и стоила мне серьезных душевных усилий. Проведя с Ребе семь часов, я вышел, переполненный эмоциями. Под конец встречи он заговорил о том, как важна наша работа в посольстве, и это было очень приятно.

На выходе меня окружили хасиды, но я, естественно, не мог раскрыть им ничего из моего разговора с Ребе. Помню их удивленные возгласы: "Провести столько времени с Ребе – это не просто так!.." Впрочем, гордости я не испытывал. Понятно, что не ради меня Ребе беседовал со мной так долго. Позднее у меня с Ребе сложилось нечто вроде переписки, и к праздникам я получал от Ребе поздравления.

К великому моему сожалению, израильское посольство закрылось в 1967 году. После Шестидневной войны СССР разорвал дипломатические отношения с Израилем. Деятельность Хабада, однако, на благо советских евреев продолжалась…"

Вот одно из писем, которое Арье Элиав получил от Ребе спустя несколько лет после той памятной встречи (оно датировано 18-м Швата 5729 (1969) г.):

"Я получил Ваше письмо и приложения к нему. Мне также передали привет от Вас наши общие знакомые. Они же рассказали мне, что часто встречаются с Вами, и Вы – в своей новой роли – всегда доброжелательны к ним и чутки к их проблемам. Конечно, Ваша связь с хасидами неудивительна, особенно после нашей с Вами встречи несколько лет назад. Мы говорили тогда о Вашей работе, о вечных еврейских ценностях, и Вы давали обещание... Но обещания и их реализация зачастую не вполне совпадают...

Руководствуясь тем, что мне говорили, я надеюсь, что Ваша деятельность становится более и более интенсивной, как это и должно происходить с каждым нормальным человеком, особенно – с евреем, которому заповедано "восходить в святости". Увидевший возможность сделать доброе дело, должен знать: сам факт, что он видит такую возможность – прямое указание с небес осуществить ее, особенно в Святой Земле, на которую "взор Всевышнего устремлен от начала года до конца года".

Я надеюсь, что, когда Вы получите это письмо, состояние Вашего здоровья улучшится, и Вы сможете сделать еще больше добра нашим братьям, особенно тем, кто прибыл из той страны, в частности – сделать так, чтобы они поселились в окружении, близком им, а не были разбросаны.

Жду добрых известий во всем сказанном и желаю пребывать в добром здравии.

С благословением

М.М. Шнеерсон".