За пребывание в Шпалерке – хвала Б-гу. Я подчеркиваю – хвала Б-гу. Да, страдания были ужасными, но я повторяю: слава Б-гу, что они имели место, и я прочувствовал их до последней косточки. Неверно говорят: "до кончиков волос" – волосы бесчувственны; именно каждая косточка выстрадала. То была ужасная боль: и от личных страданий, и при виде того, как убивают других.

Мне очень дорог тот период. Я сидел в темной камере, где день не отличался от ночи. И только по команде "подъем", которую отдавали в определенное время, можно было догадаться о наступлении времени утренней молитвы шахарит.

У заключенных нет часов, день их делится на периоды между командами. Наше утро начиналось в 6.30 от громкого крика "подъем!" При этом не встают, а вскакивают, потому что сразу же открывается глазок в дверях, и горе заключенному, если остался он на нарах или лежит на полу. Час спустя, в 7.30, щелкает один из замков на окошке двери в тюремную камеру. Это сигнал "приготовиться к получению хлеба!" Сокамерники выстраиваются у входа и ждут, когда скрипнет второй замок.

Открывшееся окошко – большое событие в жизни арестанта. Не потому, что дают ему хлеб – мы не голодали, ниже я подробнее расскажу о питании в тюрьме в ту пору. Через окошко заключенный видит, пусть неприятное и недоброе, однако, новое живое лицо. И в этом крохотном разнообразии уже огромная радость. Ну, а если повезет, если надзиратель случайно отодвинется в сторону, и за его плечом покажется кусочек внешней крепости, либо коснется лица легкое дуновение ветерка с воли – это радость двойная.

Проходит еще час, и в 8.30 выкликают: "Приготовиться к приему кипятка!" Эту команду мы слышим дважды (второй раз – между шестью и семью часами вечера) и всякий раз ждем ее с нетерпением и страхом. Нетерпение понятно – только что съеден всухомятку кусок черного хлеба, а страх... "Казенное" имущество каждого – деревянная ложка, алюминиевая тарелка и большой алюминиевый кувшин с толстой ручкой, которая спасает от ожога, когда наливают в кувшин крутой кипяток. Но садизм – вторая натура наших двуногих мучителей. Показать свою власть, унизив человека, причинив ему боль, например, ошпарив ему руки, – любимое развлечение надзирателей, разрядка их примитивно-садистских инстинктов. Вдруг, безо всякого объяснения, они запрещают держать кувшин за ручку, и заключенные кричат от боли, но терпят. Иначе вообще не получишь воды, а она так хороша – приятно-обжигающая, чуть сладковатая... Ее дают только в собственные руки. И, когда после трехдневной голодовки я отказался подняться с нар, тюремщики спокойно оставили меня без воды.

В час дня и пять вечера заключенных кормят, о чем ниже; в остальное время они предоставлены сами себе. Могут обмениваться воспоминаниями, думать свои думы или читать. Каждые две недели арестантам выдают по две-три книги. Как правило, все это литература коммунистического толка, но отказываться нельзя и просить на выбор тоже нельзя, вернее сказать, бесполезно.

Делать какие-либо записи для себя запрещается строжайше. Но существует ежедневный, официально дозволенный письменный час, когда выдают клочок бумаги и ручку для "высочайших", так сказать, прошений: начальнику отделения, следователю, защитнику или врачу. Раз в две недели можно написать короткое письмо родным и в тот же день получить от них весточку. Вся эта переписка, естественно, совершенно открытая, более того, заключенных строго-настрого предупреждают, о чем можно и о чем нельзя писать. По правде сказать, единственная дозволенная тема – здоровье узника, но упаси Б-г пожаловаться на медицинское обслуживание. Обучить цензурным правилам арестантов труда не составляет, иное дело их родственники: нет-нет, да и прибавят лишние "неположенные" слова. В этом случае цензура не мучается головной болью, ничего не вычеркивает, а просто-напросто конфискует подозрительное письмо.

И, наконец, раз в неделю, по средам, пишут деловые записочки близким. В этот день заключенный отправляет домой нижнее белье для стирки и пустую посуду, в которой получил предыдущую продуктовую передачу. К такой посылке положен список-перечень посылаемого, с приложением лаконичной просьбы: нужно то-то и то-то из еды и одежды. От щедрот администрация позволяет добавить – здоров или болен, предпочтительнее, конечно, здоров, потому что больных в тюрьме не жалуют, а к здоровью заключенных относятся безразлично.

Формально заключенным обеспечена постоянная медицинская помощь. В тюрьме есть врач, и единожды в месяц, по расписанию, ведут к нему на осмотр. Но если арестанту нездоровится, то как бы он ни занемог, немедленной помощи все равно не окажут. Заболевший обязан подать прошение на имя начальника отделения, тот перешлет его в центральную контору, там рассмотрят и учтут в порядке неторопливой очередности... Короче, обычная бюрократическая канитель, которая быстрее, чем в три дня, не раскручивается. И бывает, к врачу уводят выздоровевшего, либо врач приходит в камеру, когда уже не в силах помочь...

Засыпает тюрьма в 10.30 вечера. "Ложись спать! – идет вдоль камер надзиратель. – Отбой!" Тут уж мешкать никак нельзя, по вечерам тюремщики злее всего и за минутное промедление готовы отправить в карцер. Надо сказать, что ночной дежурный – полный хозяин над заключенными и волен по своему усмотрению вершить самосуд немедленно, без санкций начальника отделения. Может и эта малая власть их пьянит, но расправа за малейшее неповиновение или нерасторопность следует незамедлительно. Самое легкое из таких наказаний – карцер, ночь в темном, сыром подвале с затхлым воздухом, в компании крыс и кишащих под ногами червей.

По мнению тюремщиков, карцер – наказание незначительное, безобидное, эдакий тонкий намек воспитательного характера, вроде легкого шлепка, которым взрослый награждает ребенка. Но я приведу здесь рассказ своего соседа по камере, которому (и соседу, и рассказу) у меня нет оснований не доверять.

Этот человек прост, несколько наивен и совершенно не способен на выдумку – да у него и не хватит на это ума. О своей жизни он рассказывает абсолютно правдиво, без малейшего желания приукрасить или преувеличить. Так же безыскусно повествует он о событиях своего первого тюремного дня:

– Привели меня сюда, – говорит С., – в камере ни души, один я, одиночка, а правил тюрьмы не знаю. Ну, спать велят, а какой тут сон, раз в тюрьму попал, спать не хочется. Сел на койку и закурил. Дежурный в окошко глянул и говорит так зло – ложись! Ну, я его, как принято, по-матерному... Докурить не успел, дверь открывается, заходит надзиратель, давай, говорит, за мной. Поднялся. По каким-то лестницам пошли, потом, гляжу, подвал. Он одну дверь отпирает, заходи, говорит. Думаю, он за мной, а дверца – хлоп – и темно, хоть глаза выколи. Ступил я шаг и чуть не упал – ну, чисто в коровнике, трясина под ногами до щиколотки. Воздух душный, вонища. Зажег спичку, смотрю – батюшки мои, погреб, ну, аршин1, может, на пять. Стены сырые, течет, а под ногами черви – длинные, мерзость такая, белые и черные. Спичка погасла, ну, думаю, с места не стронусь, как встал, так хоть всю ночь простою. Да не тут-то было. Крысы там здоровенные, по ногам шастают, а стукнешь – визжат, кидаются. Ну, просто страх Г-сподний, я и давай руками, ногами махать. Веришь ли, может и часа не прошло, а замучатся, кажется ночь на исходе...

– А пожрать не давали? – поинтересовался К.

– Не-е... Да и какое... там жрать не хочется. И курить не хочется. Ничего не хочется... Вдруг, слышу, дверь отпирают. Все, думаю, конец, отсюда на расстрел. Кричит: "Выходи!" А куда выходить-то, кругом темень темная. "Ничего не вижу", – говорю. Тогда он свет зажег. Осмотрелся хорошенько, поверишь, еще страшнее стало. Это ж не погреб даже – яма зловонная, хотя и койку железную теперь углядел, ну, такую, как здесь...

– Давай, чего встал?! – начальник гавкает; тут уж я ждать себя на заставил. Вышел, стою и дрожу. "Ступай на лестницу", – говорит. "Слава Тебе, Г-споди, думаю, кажись не на расстрел".

– Ну, – говорит он мне, – успокоился? Будешь теперь знать, как с начальством здороваются?

Я молчу, головой киваю.

– Ты, – говорит, – теперь заключенный, я – твой начальник, а начальство нельзя материть. Понял?!.. Ну, иди спать. Будешь спать?

– Буду, – отвечаю, – обязательно, ваше благородие, буду.

Тюх да тюх, как он врежет мне с двух рук по физиономии. Тут я совсем обалдел, почему, за что – не знаю.

– Какое я тебе благородие, – орет. – Мерзавец ты, белый слуга, шпион... Да я тебя на трое суток сюда заколочу, если трех часов не достало.

– Батюшка ты мой, голубчик, – я уж и знать не знаю, что тут говорить положено, только причитаю, – миленький ты мой, господин начальник, век тебя слушать буду...

Как он мне трижды по физиономии-то – тюх! Больно – страсть, зубы языком щупаю – шатаются, из носа кровь течет. А все ж стою, держусь, как перед начальником стоять положено. Я человек бывалый, дисциплину солдатскую знаю. Четыре года государю послужил. И на японской был, и генералов видел. Порядок есть порядок, дисциплина – дело нешутейное, ты хоть сдохни, а солдатом верным оставайся. Так нас в старое время учили, не то, что мальчишек нынешних, которые только водку пить горазды, да языком болтать направо и налево, а толку в них никакого.

– Какой я тебе господин?!.. "Товарищ" нужно говорить, теперь господ нет – все товарищи.

– Хорошо, – отвечаю, – товарищ. Больше не буду. Тут он меня опять два раза двинул. Спасибо, не в лицо, а в грудь.

– Какой я тебе товарищ! Нельзя так начальника называть. Не забывай: ты – заключенный, я – твой начальник. Так и говори впредь – "товарищ начальник"...

Как повел он меня обратно, тут я маленько и ожил: снова спать хочется и курить хочется, только губы разбитые болят, и нос, и зубы. Иду и про себя повторяю: "Товарищ начальник, товарищ начальник". Боюсь – не забыть бы, а то плохо будет... Ах, как приятно было в камеру вернуться, да на свою коечку лечь!..

Больше всего угнетает заключенного однообразие быта, отчего становится событием и открывшееся окошко в двери, и баня, разрешаемая раз в две недели, но обязательная один раз в месяц, и даже стрижка и бритье, о которых нужно письменно просить за неделю. Единственные регулярные радости узника – это еда и прогулка. Радости, перемешанные с унижением и горем.

Нас кормили плохо, но сытно, никто не голодал. По утрам вручали килограммовую порцию хлеба, вполне достаточную на весь день. Неподвижный образ жизни не способствует аппетиту, и у большинства заключенных к вечеру остаются не съеденными куски хлеба. В час дня выдают однообразный обед, что не мешает арестантам оживленно обсуждать ничтожные перемены в меню. Здесь возникают горячие споры, посвященные тюремным и былым обедам, настолько же пустые, насколько страстные. В пять часов дня аналогичное оживление сопровождает раздачу безвкусной каши.

Дважды в месяц – по первым и пятнадцатым числам – всем заключенным выдают типографски отпечатанные листочки. Это бланки для заказа товаров и продуктов из кооператива Шпалерки. Выбор крайне беден, а заказ – и доступен не каждому, и бюрократически долог. Во-первых, нужны деньги, которые есть не у каждого. Необходимо также подать за две недели детальный перечень просимого с приложением расписки об оплате заказа из денег, хранящихся в центральной тюремной конторе. А в конечном счете можно ничего не получить, если следователи ГПУ или кто-то из тюремного начальства не утвердит твою просьбу.

Однообразие тюремной недели нарушалось лишь по пятницам, когда заключенным вручали передачу из дома. Такие посылки, естественно, не попадают от родных сразу в руки арестанта; они проходят по долгой бюрократической цепи, в конце которой кладовая тюремного отделения. Первый раз передачу исследуют в главной конторе, но особо тщательно контролируют на глазах заключенного.

Оставшиеся на воле, готовые на все ради близкого, не имеют, тем не менее, права посылать ему деликатесы. Не положено – и точка. Но даже и стандартная еда проходит разрушительную проверку. Содержимое посылки распечатывают и расчленяют на мельчайшие доли, в том числе и хлеб, который режут тонкими ломтями. Все это меры предосторожности против передачи нелегальных писем. (Не менее тщательно обыскивают и одежду, где прощупывают, а порой и распарывают любой подозрительный шов.)

Но никакие разрушения не способны омрачить светлую пятницу – день получения весточки из дома. Все, у кого есть семья или родственники, с утра в нетерпении и возбужденно ждут вызова к начальнику отделения, что само по себе дополнительное удовольствие. Хоть на короткое время покидает человек опостылевшую камеру. И другая мимолетная радость его поджидает: он увидит своими глазами почерк любимого или любимой. Сам перечень присланных вещей остается у тюремщиков, но даже беглый взгляд, брошенный на записку дорогой ему руки, поднимает настроение.

Люди опытные заполняют этот список на клочке ткани, вшивая его потом в наволочку или мешковину – упаковку посылки. Или еще проще – пишут чернилами прямо по материи упаковки. В этом случае на руках счастливца остается подлинник письма!..

Возбужденно-радостный возвращается он в камеру и раскладывает передачу на самом почетном месте. Оно у него единственное, используемое практически двадцать четыре часа напролет – это кровать, где он спит, и лежит, и сидит, где смеется и плачет, читает и мечтает, разминает затекшие мышцы и даже дремлет в часы, когда спать категорически нельзя. Благоговейно и бережно извлекает он содержимое пакета и расставляет на специально расчищенном местечке. А затем с вниманием, непостижимым для не побывавших в тюрьме, рассматривает и обдумывает каждый штришок.

Медленно и сосредоточенно читает он текст записки, скрупулезно исследуя букву за буквой в поисках возможного тайного смысла. И буква пропущенная или лишняя буква – становятся пищей для долгих раздумий. Вдруг не ошибка за этим, а некий шифр, несущий важное сообщение. Даже буква, выведенная чуть-чуть крупнее, могла быть написана так не случайно, а с определенной целью.

Часами рассматривает несчастный незамысловатый текст, отыскивая тайнопись в движении руки и почерке. Почему, например, из двух одинаковых букв, стоящих практически рядом, одна заострена, а другая округла? Или почему какое-то слово внезапно выписано жирнее других?.. Что за этим кроется: только что окунули перо в чернильницу или – рассматривает он записку под разными углами – вписано другой рукой? Нет, на другую руку не похоже, но слово-то выделено, значит, возможен какой-то намек. Но какой? Наконец, с изучением записки покончено. Теперь очередь самой упаковки. И опять начинаются мучительные загадки: почему на прошлой неделе он получил передачу в коробке из-под сладостей, а на этот раз – в мешочке из-под муки? Не сигнал ли это, что против него выдвинуто новое обвинение – в спекуляции мукой?..

После получения посылок воцаряется глубокая тишина – на несколько часов, порой на весь день. Каждый уходит в себя: он перебирает, тщательно изучая, содержимое передачи и гадает, гадает, гадает... Взвешивая "за" и "против", мысленно строит новые теории, связанные с новыми ловушками следствия. И, соответственно им, готовится к предполагаемой защите, к опровержению обвинений в спекуляции мукой, которой ни он сам, ни его предки никогда не торговали...

Последнее, о чем хочу упомянуть, – прогулка. Надо видеть, как привскакивают арестанты при выкрике надзирателя: "Камера такая-то, приготовиться к прогулке!" – чтобы понять всю остроту их тоски по действию, движению. Время прогулки не регламентировано, ее могут назначить когда угодно – от подъема до семи вечера, но она бывает обязательно. Тюремный, неукоснительно соблюдаемый порядок гарантирует арестанту пятнадцать минут на свежем воздухе.

Эти короткие четверть часа – очень дороги заключенным, и они, как дети, заранее предвкушают удовольствие. Ведь прогулка – не только возможность выйти из камеры, вдохнуть полной грудью вольный воздух, увидеть небо, размять застоявшиеся ноги на железных лестницах и примерно пятидесятиметровой в длину площадке. Прогулка несет в себе более возвышенный смысл – она выход в люди, возможность новых человеческих контактов. Произвольное время прогулки перемешивает камеры и отделения тюрьмы. А в Шпалерке сидят тысячи людей: ученые и врачи, инженеры и юристы, журналисты и адвокаты, купцы и служители культа различных вероисповеданий, старики и юнцы, короче, представители всех слоев и профессий. Вот почему для большинства – это еще и надежда повстречать арестованного по его делу и переговорить с ним знаками, несмотря на тщательную охрану вокруг2. Или просто увидеть знакомого...

Неизбежные впечатления или случайные события во время прогулки становятся позже обильной пищей для размышлений, воспоминаний, ассоциаций... Зачастую такие встречи приводят несчастных в угнетенное состояние духа, и они возвращаются в камеру подавленные и угрюмые, порой наоборот – поднимают их дух, но все равно, они ежедневно готовятся к предстоящему удовольствию, и каждая минута ожидания, после команды "на прогулку!", кажется им вечностью.

Прогулку предваряет особая процедура. Сначала открывается глазок, и дежурный проверяет готовность заключенных. Затем, какое-то время спустя, щелкают замки, и в дверях появляется начальник конвоя с вооруженной охраной за спиной.

Начальник – здоровенный детина, косая сажень в плечах, черный, как смоль. Его сходство с дьяволом усиливают черно-красная тюремная форма, рыкающий голос, полные злобы глаза и клокочущая, звериная ненависть к несчастным узникам. Дайте мне волю, говорит его вид, и я своими руками передавлю этих комаришек!

Осмотрев начальственно помещение камеры, он прислоняется к косяку и рычит: "Давай, блохи, пошли в земле копошиться!.. Выходи гулять!" И заключенные – жалкие, съежившиеся от страха – прошмыгивают мимо. (Слова о "блохах" – постоянное его напутствие – так красноречивы!)

Саму прогулку не описываю, поскольку ни разу не воспользовался этим любимым развлечением арестантов. Могу лишь засвидетельствовать ее финал: в затылок друг другу, сгорбившиеся, подобные покорным ягнятам, заходят они в камеру. Какое безысходное зрелище!