Тусклая лампочка, толстая обогревательная труба вдоль камеры, духота, железо и камень. Железные койки, железный, вбитый в стену, стол, железные решетки, цепи на окнах, за крошечным, в ладонь, окном мощные железные балки, чтобы ограничить обзор и контакт с соседними камерами, железные двери и каменные глухие стены. И невозможная теснота, когда любое движение беспокоит соседа. В камеру-одиночку, сконструированную заведомо без излишеств, втиснуты четверо. Большевики еще не построили новых тюрем в Ленинграде, а старинные, царской поры – не рассчитаны на массовые аресты лета 1927 года.

Трое старожилов камеры №160 встретили Ребе приветливо, в дальнейшем относились с уважением и помогали, чем могли. Мы не знаем, кто были эти люди, за что попали в тюрьму и какова их дальнейшая участь, но, судя по некоторым упоминаниям Ребе, они были смертники – как и он. Не случайно на просьбу одного из них "добавить кипяточку", надзиратель бросает: "Нечего тебе обжираться, все равно скоро расстреляют!"

Эти люди (двое евреи, третий русский) были смертельно запуганы, боялись охранников, как огня, о чем можно судить, например, по записанным Ребе колоритным воспоминаниям заключенного С. Но что в этом удивительного, если внезапно отворялся, например, волчок, и тюремщик каркал: "Сегодня ночью укокошили тридцать душ!" Правда или нет – проверить невозможно, но так похоже на правду, что несчастные холодеют.

На Ребе эти запугивания не действовали. В первое же утро он потребовал встречи с начальником отделения.

– В чем дело? – спросил спустя несколько часов начальник.

– Я хочу получить свои тфилин, – сказал Ребе. – А также прошу срочной медицинской помощи. У меня открытая рана.

Начальник посчитал, загибая пальцы, и констатировал, что раньше понедельника о враче и думать нечего.

– А коль помрешь до той поры, – добавил он, – так и врачу заботы меньше.

– А тефиллин? – переспросил Ребе.

– Вышиби этот дурман из башки, – огрызнулся начальник. – Скорее сдохнешь, чем получишь...

– В таком случае, – сказал Ребе, – у меня не остается иного выхода, как объявить голодовку. И я ее объявляю. О чем и ставлю вас в известность. Мои сокамерники будут свидетелями: я не притронусь к еде и воде, пока мне не возвратят тфилин.

Начальник равнодушно пожал плечами. Но явно сообщил о голодовке следователям, потому что Ребе два дня не вызывали на допрос. Простой расчет: ослабевший от голода, болезни и боли в открытой ране, непокорный раввин станет покладистее. Но надежды следователей не оправдались. Первый допрос закончился безрезультатно, Ребе твердо стоял на своем.

– Пока не вернете тфилин, – повторял он в ответ на любые вопросы, – я не буду с вами разговаривать.

Присутствовавший на допросе Лулов бесновался и орал на Ребе. Этот развязный хулиган, типичный представитель молодцов евсекции, вел себя, разговаривая с Ребе, по-хамски. Вспыльчивый, злой, да еще и заика, с явным комплексом неполноценности, Лулов с юных лет приблудился в ЧК, которая стала его кумиром. Чем он там занимался первые годы – трудно сказать, однако, можно догадываться, коли со временем он выбился в следователи. Лулов хорошо знал идиш и поэтому всякий раз участвовал в допросах арестованных евреев, но никакого еврейского образования не получил и был дремуче невежествен в вопросах религии. Он, как мы знаем, происходил из семьи хасидов, но тем не менее всякий раз изумлял Ребе глупейшими вопросами и наскоками на хасидизм.

Вел он себя вызывающе, но совершенно по-мальчишески: "Видишь мою руку? – кричал на Ребе щупленький Лулов. – С четырнадцати лет она знает одну-единственную святую работу – отправлять на тот свет мракобесов! Таких, как ты! Всех прикончим, до единого..."

Не обращая на него внимания, Ребе опять и опять повторял свою просьбу.

– Тефиллин тебе нужны?! – заорал, наконец, Лулов. – Нету их уже. На помойку их выбросили...

Услышав слова о помойке, Ребе единственный раз не сдержался, стукнул кулаком по столу и бросил Лулову: "Подлец!"

"Когда меня вызвали на допрос, – вспоминает Ребе, – я заявил, что не буду отвечать ни на какие вопросы, пока не возвратят мне тфилин. И мне их возвратили, причем в необычное время, уже после отбоя, примерно в одиннадцать вечера. Это была большая победа, но я решил оставаться непреклонным до конца, хотя такое поведение стоило мне огромного физического напряжения.

– Учтите, я по-прежнему отказываюсь есть тюремную пищу, – заявил я чиновнику, принесшему мне тфилин, – а буду есть только то, что принесут мне из дома, хотя бы это был один сухой хлеб. И кипяток для питья буду брать при условии, если его вскипятят в специальном баке для воды.

Чиновник, а он был еврей, вскипел:

– Ты что, собираешься выдать свидетельство кошерности тюремной кухне?!

– Я не выдаю свидетельств о кошерности... А ваша обязанность – передать мое требование...

Когда меня привели на допрос, я сказал:

– Впервые вхожу в помещение, где собравшиеся даже не считают нужным привстать в знак уважения...

Кто-то из них спросил – знаю ли я, где нахожусь.

– Конечно, знаю, – ответил я. – В помещении, где по закону не следует устанавливать мезузу. Впрочем, есть и другие помещения подобного рода, например, конюшня или туалет.

Я разговаривал с ними исключительно на идиш, который понимали и переводили остальным арестовавшие меня еврейские молодчики. Особой наглостью выделялся Лулов: он лез из шкуры вон, пытаясь перещеголять других..."

На допросах Ребе постоянно присутствовали трое: начальник следственного отдела ленинградского ГПУ Дегтярев, какой-то русский следователь и заика-Лулов. Обвинения, предъявленные Ребе, были многочисленны и серьезны. Вот их перечень в той последовательности, в какой называл их Дегтярев:

– Ты обвиняешься в поддержке реакции в СССР;

– Ты обвиняешься в контрреволюции;

– Религиозные евреи СССР видят в тебе высший авторитет и находятся под твоим влиянием;

– Твое влияние распространяется и на часть еврейской интеллигенции Советского Союза;

– Ты пользуешься огромным влиянием среди американской буржуазии;

– Ты – лидер мракобесов;

– Нам известно, что, использовав свое зловредное влияние, ты организовал по всему Советскому Союзу сеть хедеров, ешив и прочих религиозных учреждений;

– Под твоим руководством ведется интенсивная переписка с заграницей. К тебе и твоим друзьям поступают тысячи писем из десятков стран мира;

– Под твоим руководством составляется тайная корреспонденция о происходящих в СССР событиях и поступает к нашим врагам через иностранные посольства;

– Из-за рубежа к тебе и твоим друзьям поступают огромные суммы денег, которые вы используете на поддержание и распространение религии в Советском Союзе, а также на борьбу против советского правительства...

В предъявленных обвинениях – обычных газетных клише той поры – для Ребе не было ничего неожиданного. Спокойно выслушав Дегтярева, он ответил:

– Не буду спорить, евреи действительно видят во мне авторитет, но я никогда не использовал его в антисоветских целях. Кроме того, не забывайте, это авторитет чисто нравственный, моральный. Я никого не принуждал и не принуждаю, никто из евреев не находится в какой-то зависимости от меня. По вашим представлениям, я властвую над людьми, но это и неверно, и невозможно. Власть и принуждение противоречат самой сути учения Хабад. Главенство у хасидов – означает духовное величие, означает первенство в стремлении достичь моральной Цельности, в стремлении усовершенствовать себя настолько, чтобы и другие следовали тем же путем. Нетрудно понять, что подобного авторитета нельзя добиться принуждением и силой власти хотя бы потому, что каждый хасид волен учиться либо не учиться у своего руководителя – Ребе.

Примерно так разъяснял Ребе суть хасидизма. Русские следователи, не понимавшие ни слова на идиш, все время его останавливали и требовали точного перевода от Лулова – полного невежды в еврейской религии и нравственных устоях хасидизма.

... Колесо истории совершило очередной оборот. Сто тридцать лет назад Алтер Ребе – прапрапрадед рабби Йосифа Ицхака Шнеерсона – был взят в тюрьму и принужден разъяснять суть хасидизма министрам царя Павла Первого. Восемьдесят семь лет назад Цемах-Цедек – прадед рабби Йосифа Ицхака Шнеерсона – был вынужден объяснять сущность хасидизма министрам царя Николая Первого. Сегодня их внуку приходится пояснять суть хасидизма следователям ГПУ. Единственная разница в том, что в старые времена чиновники царей были вполне лояльны к еврейской религии и расследовали исключительно соблюдение законов Российской империи. И заключенный в тюрьму Алтер Ребе, и просто вызванный в Петербург для допросов Цемах-Цедек – после долгих бесед были отпущены домой на свободу. Их не приговаривали за верность еврейству к тюрьме, а тем более к расстрелу!..

В списке предъявленных Ребе обвинений было одно – совершенно анекдотическое. Выложив на стол пачку писем, Дегтярев сказал:

– Вот письма, которые раскрыли нам твой истинный облик. Они полны мистики, они необычны и весьма подозрительны... Какие у тебя контрреволюционные связи с профессором Барченко?

Ребе рассмеялся:

– Профессор Барченко давно изучает Каббалу. По его словам, он мечтает проникнуть в таинство маген-давида, потому что верит в его сверхъестественную силу. Профессор убежден, что разгадавший тайну шестиконечной звезды способен выстроить и разрушить бесконечное количество миров... Он пришел ко мне впервые три года назад, сразу после моего переезда в Ленинград, рассчитывая на мою эрудицию в области Каббалы, и просил открыть ему "тайну маген-давида". Я терпеливо объяснил профессору Барченко, что он в плену иллюзий. Хасидизму ничего неизвестно о каких-либо тайнах и магической силе маген-давида. В тот вечер, как мне показалось, профессор Барченко прислушался к моим объяснениям. Однако в дальнейшем он снова вернулся к этой навязчивой идее и продолжал засыпать меня письмами с прежней нелепой просьбой, на которые я вынужденно, из обычной человеческой вежливости, время от времени отвечал... Вот и вся "мистика" моей переписки с профессором Барченко123.

На грозные обвинения в контрреволюции Ребе ответил следующим образом:

– Мне кажется, вы хотите создать новое дело Бейлиса?! Но едва ли вам это по силам. При Николае Втором ваши предшественники потерпели поражение, хотя им помогали фабриковать "кровавый навет" профессора и ученые. Так и козни, которые вы тут строите, обречены на провал. Я отлично знаю, что делаете вы и ваши друзья, когда хотите арестовать несчастного меламеда: подбрасываете ему контрабандный товар или бутылку запрещенной водки, потом арестовываете и ссылаете в далекий край. То же самое вы хотите проделать и со мной – запятнать меня, обвинить в преступлениях, которые от начала и до конца лживы. Но запомните – этому не бывать! Все, что я делал и о чем говорил, всегда было открытым для всех и каждого. Мои дела общеизвестны. Я не скрываю ни единого шага и не делаю ничего, противоречащего советскому закону.

– В советской конституции и кодексе законов нет запрета хедерам и ешивам. "Никогда СССР не выносил письменных постановлений о запрете религиозных воспитательных учреждений", – заверил меня в свое время генеральный прокурор Советского Союза Крыленко. Так кого же мне, спрашивается, слушать – Крыленко или Лулова? Все мои выступления и поступки не противоречат букве закона СССР. Если слова мои о нашей обязанности учить Тору находят отклик, евреи сами создают ешивы и хедеры. Но все это полностью в рамках советского закона...

– В жизни своей не налагал я на людей дань и не занимался поборами. А если родственники наших евреев, живущие в Соединенных Штатах Америки, считают нужным помогать своим близким исключительно ради их детей – чтобы и дети евреев России имели возможность изучать Тору – в этом никак нельзя усмотреть вреда советскому государству. Наоборот, в государственную казну поступает иностранная валюта, в чем, мне кажется, вы весьма заинтересованы...

– Вы хотите доказать, что я враг евреев и враг Советского Союза. Но это неправда, я не враг страны. Хотя я и далек от ваших воззрений, но поддерживаю все ваши добрые начинания. Свидетельство тому – упомянутые вами письма о сельскохозяйственных еврейских поселениях.

– Три года назад я действительно написал письмо в Америку. И в этом письме, как вам хорошо известно, призвал еврейскую общественность Соединенных Штатов Америки поддержать евреев СССР в их благополучном переселении на новые места4. Но разве это не было и вашим проектом?..

– Да, – подтвердил Дегтярев, – нам известно твое письмо в Америку и твое положительное отношение к сельскохозяйственным поселениям. Мы это ценим...

В этом месте допрос перебил случайно зашедший в комнату Нахмансон. Увидев Ребе, он засмеялся.

– Как встречу его, – сказал Нахмансон коллегам, – не могу удержаться от смеха... Мои родители, видите ли, были хасиды и долгое время оставались бездетными. Лишь когда отец поехал к Любавичскому Ребе и получил от него благословение, Б-г вспомнил о моей матери, и она родила сына. Этот сын и стоит сейчас перед вами...

Следователи весело заржали.

Объективности ради, следует отметить, что, в отличие от Лулова, Нахмансон был человеком образованным и неплохо разбирался в еврейской религии. Неизвестно, почему Лулов, а не он, постоянно принимал участие в следствии. Возможно, ответ лежит в наблюдении Ребе: стоило Нахмансону на минуту забыть о своих обязанностях чекиста, как его обращение становилось вполне человечным.

В ответ на шуточку Нахмансона, Ребе рассказал историю спора его прадеда Цемах-Цедека с ученым атеистом. Никакие аргументы не могли убедить безбожника. "Ты пересмотришь свои взгляды, сказал Цемах-Цедек, когда придет к тебе час мучений!" Так оно и произошло.

Нахмансон выслушал нравоучение молча и ничего не ответил, а Лулов, мало что разобрав в услышанной притче, кроме одного – она осаживает его дружка, ставит на место, – немедленно начал орать:

– А ну, заткнись! – и не зная к чему придраться, потребовал: – Снимай немедленно свой талит-катан5! Слышишь, что тебе говорят?!.. Снимай немедленно!

– Вы можете снять его только силой, – ответил Ребе. – Но предупреждаю: если вы его действительно снимете, я перестану отвечать на ваши вопросы...

Заикаясь и брызгая слюной, мальчишка выкрикнул:

– Через двадцать четыре часа тебя расстреляют! На этом допрос оборвался, и Ребе увели обратно в камеру.