За полтора месяца до войны Йом-Кипура я попал в аварию и повредил коленную чашечку. В результате на резервистскую службу вызвали всех наших ребят, кроме меня. Гипс сняли в Рош-Ашана. А в Йом-Кипур я пошел в синагогу и вдруг увидел, что окружающим приказывают явиться на призывной пункт. Меня опять не вызвали, но я, хотя и хромал еще, решил присоединиться к своим, сел в машину и поехал на базу Юлис. Зев Литман, командир одиннадцатого батальона бригады Ифтах, назначил меня командовать полугусеничным вездеходом, и тем же вечером я отправился на южный фронт с конвоем бронетранспортеров.

По дороге мой вездеход застрял, и отряд решил двигаться дальше без меня и моего расчета. Они уехали, и никто не хотел останавливаться, чтобы помочь нам. Я встал посреди дороги и объявил, что никому не дам проехать, пока нам не помогут. Я боялся, что пропущу всю войну.

Наконец, какой-то бронетранспортер вытащил нас, и мы помчались вперед и догнали своих.

Утром мы достигли местности за Эль-Аришем. Увидев разбитые танки и раненых солдат, мы почувствовали, что лезем в какую-то невиданную заваруху. Для меня это все выглядело особенно ужасно: я воевал еще в Шестидневную, которая вообще была как пикник, а эта война оказалась совсем-совсем другой.

Мы продвинулись к Суэцкому каналу и добрались до района Белоза, где разбили лагерь. Положение было ужасным. Мы начали делать вылазки, пытаясь атаковать египетских коммандос и в первый же день потеряли восемь человек убитыми.

Единственным нашим оплотом у канала, который еще не был захвачен египтянами, был форт Будапешт. В ночь на 19-е Тишрея подразделения египетских коммандос высадились с моря, чтобы захватить его. В шесть утра два наших грузовика с припасами приближались к форту, но попали в засаду. Все наши ребята в этих грузовиках погибли.

Чтобы зачистить засаду, вызвали инженерное подразделение, известное в то время как "Коах Сасон". Думали, что египтян там прячется немного, но ошиблись. Попали под сильный огонь, было много убитых. Тогда нас попросили подойти и сказали: "Там около тридцати коммандос, уничтожьте их". Нас было 98, мы подумали: "Отлично, что там 30 коммандос?!"

Когда мы добрались туда, они тут же начали стрельбу. Первым же залпом они поразили две трети наших в каждой машине. Снаряд попал в бронетранспортер, которым я командовал, повредил гусеничный движитель, и мы встали. Водитель сказал мне: "Моше, я не могу ехать". А египтяне поливали нас огнем, и мы слышали, как пули стучат по обшивке. Я приказал одному из солдат высунуться из люка и открыть ответную стрельбу, чтобы мы смогли выбраться и атаковать. Но он знал, что как только высунется, погибнет, и заорал: "Моше! Я не пойду! Меня убьют!"

Я взглянул на Шимшона Закена и сказал: "Шимшон, я вылезаю и открываю огонь. Не знаю, сколько я протяну, но ты давай, бери солдат и атакуй их".

Единственное, что я мог, это высунуть мою правую руку с заряженным автоматом и начать стрелять еще до того, как вылезти. Я подумал, что это единственный шанс приостановить вражескую стрельбу. И только я успел поднять руку, ее отсекло крылом пролетавшего мимо реактивного снаряда "Малютка". Моя рука упала, а "Малютка" продолжала свой полет.

Внезапно стало тихо. Я уставился на то место, где раньше была рука. Остальные побледнели. Тогда я сказал: "Один снаряд попал в гусеницы, второй пролетел сверху. Третий попадет в середину". Я схватил мой "Узи" левой рукой, вскочил и закричал: "За мной!"

Все, кто выскочил за мной, схватили по пуле. Через минуту третья ракета ударила в центр бронетранспортера, и четверо, не успевших выбраться, погибли. Я оглянулся и увидел, что они мертвы. Вот так вот увидеть тех, кого ты хорошо знаешь, знаешь, что они любят есть на завтрак, знаешь их семьи – внезапно увидеть, что они убиты – это очень тяжело.

Со мной было семеро раненых ребят, у меня самого пуля застряла в ноге, две – в животе, кровь продолжала хлестать из оторванной руки. Я знал, что в живых не останусь, что у меня остается три или пять минут. Взглянув на ребят, я понял, что если кто-нибудь вылезет со стороны египтян, он перестреляет их как уток на полигоне.

Я решил уничтожить египтян, которые держались сзади и представляли большую угрозу, чем передние, и попытался левой рукой перевести Узи в положение для стрельбы, но автомат не поддавался. Как оказалось, это было большой удачей. Я отбросил автомат, схватил гранату и выдрал чеку зубами, обломав себе резцы. Я все еще не страдал от боли, полностью сосредоточившись на моей цели. То-есть, боль на самом деле была чудовищной, но злость и желание спасти моих товарищей забивали ее. С гранатой в руке я побежал к египтянам. Моя рука была в клочьях, кровь продолжала течь, вся моя форма промокла от нее.

Внезапно египтяне перестали стрелять. Они смотрели на меня, видели, что у меня нет руки, это отвлекло их, и они не заметили, что я держу в левой руке гранату. Может быть, они подумали, что я бегу сдаваться. А я хотел подбежать к ним с гранатой и взорваться вместе с ними. Все равно мне не жить, думал я, кровь хлещет, и ее не остановить. Сколько мне остается?

И вдруг стало темно, но перед глазами начали вспыхивать искры. Когда говорят: "Я увидел звезды", люди думают, что это шутка, но это не шутка. Я увидел звезды. Я понял, что сейчас потеряю сознание и, значит, подорвусь на моей гранате, а египтяне будут продолжать убивать моих товарищей. Тогда я поднял руку и швырнул гранату в них. До них оставалось метров пять, и я смотрел им прямо в глаза. Они просто стояли, уставившись на меня.

Граната подлетела в воздух и взорвалась над их головами. Если бы она упала, она убила бы двоих или троих. А так она убила их всех – восемь вражеских солдат. Какие-то осколки попали и в меня – в лицо, в руку и в ногу. Я упал. Я был весь в крови. Но меня внезапно охватила невероятная радость: "Мы победили!" Я прямо почувствовал себя счастливым. В тот момент я, кажется, ухмылялся во весь рот.

Я вернулся к ребятам. Они смотрели на меня и видели мешок крови. А я сказал: "Подождите, я позову на помощь". И я сделал еще шаг, высматривая, подходит ли подмога, и получил пулю в спину с другой египетской позиции. Эта пуля до сих пор сидит у меня там. Но я продолжал идти.

И тут подкатили два бронетранспортера с десантниками. Мы называли эти машины "Зельдами". На одной "Зельде" мне сказали: "Давай, эвакуируем тебя". Но я ответил, что не поеду, пока не заберут всех моих солдат.

– Ты помрешь, – сказал мне один десантник.

– Возможно, – ответил я, – но вначале забирайте моих солдат.

Одна "Зельда" подошла ближе, но в нее попал снаряд. Вторая сумела забрать солдат.

Когда подошел бронетранспортер, и меня собирались положить на носилки, я все еще был в сознании и сказал, что, может быть, носилки понадобятся кому-то еще.

Я решил сидеть рядом с водителем. Собрав остатки сил, я открыл дверь, уселся рядом с ним, и мы поехали на батальонную станцию первой помощи в полутора километрах от того места.

Когда мы прибыли, я помню, как направился к доктору, который отшатнулся в ужасе. Я выглядел просто страшно. Позже он рассказывал, что все, что он увидел, это два голубых глаза, глядевших из кровавого мешка.

Я потерял три с половиной литра крови и одной ногой стоял в могиле. Меня перевели в лечебницу "Адасса" в Иерусалиме, где в общей сложности закачали в меня 35 единиц крови! В последующие месяцы мне сделали множество операций, пока я не поправился.

В скорой помощи, которая везла меня в "Адассу", находились четырнадцатилетние мальчик и девочка, работавшие добровольцами в "Маген Давид Адом" (израильской медицинской службе неотложной помощи). Они делали все возможное, чтобы мне было не очень больно. После того, как меня прооперировали и я чудом выжил, медсестры сказали, что ко мне пришел гость. Мальчик из неотложки зашел ко мне в палату с коробкой шоколада и сказал:

– Я был с тобой в скорой помощи, и мне очень важно знать, что с тобой все в порядке.

Я посмотрел на него и ответил:

– Знаешь что? Вот за таких, как ты, и стоит воевать.

Я провел в "Адассе" девять месяцев в отделении интенсивной терапии, оправляясь от ранений. Настало время вернуться в общество. По совету моего врача я отправился в США, где мне могли сделать искусственную руку. В Израиле тогда еще не очень хорошо делали протезы. И в США у меня произошла одна из самых впечатляющих встреч в моей жизни.

Шел 1975-й год. Я был в лечебнице для военных в Нью-Йоркском университете. Мне позвонил Йоси Чехановер, начальник управления Министерства Обороны, знавший, благодаря своему положению, где я нахожусь. Он сказал:

– Любавичский Ребе слышал о тебе и хочет с тобой встретиться.

К своему стыду, до тех пор я не представлял себе, кто такой Ребе, и ответил Чехановеру, что у меня нет времени на подобные встречи. Чехановер расхохотался:

– Моше! Люди со всего мира приезжают, чтобы встретиться с Ребе, а у тебя нет времени?! Ты просто обязан это сделать!

– Ладно, ладно, – сказал я. – Когда?

– Отправляйся в штаб-квартиру Хабад к 11.30 вечера, и в полночь Ребе тебя примет.

– Одиннадцать-тридцать ночи?! Они что там, вообще не спят?!

– Моше, когда ты там будешь, ты поймешь.

Я прибыл в 770 в 11.30, и вокруг меня собралась группа хасидов, которые хотели знать, кто я такой и что мне надо от Ребе. По правде говоря, я не очень понял, чего они от меня хотят. А в полночь вышел секретарь Ребе и провел меня к нему в кабинет.

Первое, что я заметил, это то, что комната была небольшой. Широкий стол, множество книг и стакан воды на столе. Напротив Ребе по другую сторону стола был приготовлен стул.

Ребе посмотрел на меня, я попытался посмотреть ему в глаза, но не смог. Его глаза сияли невероятным светом. Я уставился вниз. Надо сказать, за свою жизнь я встречался с премьер-министрами и президентами стран, и никогда мне не было трудно смотреть им прямо в глаза. И тут я понял, что передо мной выдающаяся личность.

Ребе начал расспрашивать меня о войне, и я рассказал ему свою историю. Я помню, что он говорил со мной, как будто сам участвовал в том сражении.

В какой-то момент я сказал ему: "Ребе, я хочу вам кое-что поведать, и я хочу, чтобы вы дали мне ответ, который удовлетворил бы меня".

И вот что я ему рассказал:

– В нашем подразделении было 98 солдат, и только один из них был религиозным. Его звали Эльясаф Зандани, он был из мошава Йинон. Была суббота после Йом-Кипура, и мы ожидали массированную атаку египетских бронетанковых войск. В наше подразделение пришел начальник штаба и сказал мне: "Моше, ты должен организовать оборону. Ты должен знать, что позади тебя нет никого, чтобы остановить египетские танки на всем пути до Тель-Авива".

Моральный дух был хуже некуда. Я пытался на пару с одним сержантом приободрить остальных, показать пример, но они просто попрятались и затаились. Стояла жара. Наши каски лежали на земле. Было тихо. Один из солдат, Авнер, находившийся сзади, – он погиб потом на войне – сказал: "Моше! Как мы остановим египтян нашими снарядами? Разве что поцарапаем краску на их танках!"

Пока я придумывал, что ему ответить, Эльясаф Зандани вынул книгу псалмов, высоко ее поднял и объявил: "Друзья! Мы остановим египтян вот этим!"

Они все воззрились на него в изумлении. Эльясаф открыл книгу и начал читать вслух. Я увидел, что все солдаты взяли свои шлемы, надели на головы и в своем невежестве стали провозглашать: "Амен!" Они не знали, что "амен" на псалмы не отвечают.

Вся эта сцена так вдохновила меня, что я сказал сержанту, который стоял рядом со мной: "Если выживу, даю обет, что буду каждый день всю свою жизнь надевать тфилин! Я сейчас чувствую себя так близко к Б-гу!" В пересказе это, наверное, звучит сухо, но тогда нас всех обуревали сильнейшие чувства.

Я прервал Зандани на минутку, вылез из окопа и обратился к солдатам: "Послушайте-ка меня. Когда Авнер спросил меня, как остановить танки, я не знал, что ответить, но Зандани дал нам ответ. Вы должны знать, что мы тут не просто защищаем Тель-Авив, мы защищаем тысячи лет нашей истории! Мы защищаем прошлое, настоящее и будущее нашего народа!"

И тут египтяне пошли в наступление, началась стрельба. Зандани читал псалмы, а мы подорвали множество танков нашими жалкими снарядиками. Оставшиеся египетские танки повернулись и отступили. А Зандани был убит.

Я рассказал все это Ребе и с болью добавил:

– Ребе! Тот, кто в тот момент вернул нас к своим корням, кто заставил нас поверить в Б-га так, что мы положились на Него всем сердцем, – это был Зандани. Почему Всевышний забрал именно его? Почему он погиб? Почему я, поклявшийся всю жизнь надевать тфилин, потерял руку?!

Ребе посмотрел на меня пронзительным взглядом. Мы разговаривали более часа, но я все еще не мог смотреть ему прямо в глаза. Я пытался заставить себя, но это было невозможно. Каждый раз, что я пытался, у меня не получалось, и я вынужден был опускать глаза.

– Ты сказал, вы все были неверующими, – произнес Ребе.

– Точно, – ответил я.

– Зандани пожертвовал жизнью ради вас, – заметил Ребе. – То, что 98 солдат остановили 120 танков и заставили их отступить, не поддается логическому объяснению. Вы все должны были погибнуть. Но Зандани своим чтением псалмов поднял вас на уровень святости и пожертвовал собой ради вашего спасения.

И Ребе продолжил:

– А ты, тебе тоже было суждено погибнуть, но, дав свой обет, ты создал связь со Всевышним, и это спасло тебе жизнь.

До этой встречи я повидал разных раввинов. Пока мы все лежали по лечебницам, немало раввинов приходило проведать нас. А этот вопрос мучал меня все это время, и никто не мог дать мне удовлетворительный ответ. А Ребе хорошо ответил. Это звучало как реальное объяснение того, что с нами произошло.

В то время у меня были серьезные проблемы с уверенностью в себе из-за того, что я стал одноруким. Я был правша и потерял именно правую руку. Так что я воспользовался возможностью и спросил:

– Ребе! Я устроюсь в жизни? Я добьюсь успеха?

Он посмотрел на меня и сказал:

– Ты добьешься больших успехов.

Нечего и говорить, Ребе оказался прав и в этом.

Во время нашей беседы на меня произвело впечатление, насколько хорошо Ребе знал все подробности войны Йом-Кипура, события, предшествовавшие ей, как проходило наступление, что случилось в первый день, во второй и так далее. Я был потрясен. Ребе говорил о причине, по которой война произошла, о том, как израильское правительство дважды объявляло призыв, как в третий раз они уже не могли поверить, что война начнется. Я помню, как он сказал: "Со стороны Садата было большой ошибкой начать войну в Йом-Кипур, самый святой день для еврейского народа. Во-первых, египетская армия понесла наказание Свыше за то, что не позволили евреям молиться в Йом-Кипур, вынудив их провести мобилизацию в армию. А кроме того, все дороги оказались свободными, поскольку народ постился и молился, и войска смогли прибыть на фронт гораздо быстрее, чем в любой другой день". Все это звучало очень логично.

Ребе говорил со мной, не как раввин. Большей частью раввины читают проповеди и нравоучения. А он говорил, как начальник армии или как тот, кто защитил докторскую по военной стратегии. Он дал описание всего, что там происходило, как будто сам был там, не упустив ни малейшей детали, включая тот бой, в котором я участвовал. Я помню, как он поправил меня несколько раз относительно разных деталей происходившего. У меня было ощущение, что он находился там рядом со мной. Он знал такие подробности, которые даже я, который там был, не очень четко знал. Его сведения были абсолютно точными: куда и какие силы были направлены, где и какое подразделение находилось.

Он был недоволен тем, что мы не стали наступать на Каир и Дамаск чтобы захватить их. Это стало бы ясным посланием всему миру, какая могучая у нас армия, что мы можем захватить вражеские столицы, даже если это всего на один день. Ребе считал, что контроль над дополнительными территориями позволил бы нам иметь больше свободы на переговорах и что только твердая позиция с нашей стороны может принести мир. Каждый раз, что мы идем на уступки, это приводит к очередной капитуляции, и конца этому не будет.

Сейчас, задним числом, мы понимаем, насколько он был прав. Чем больше мы отдавали, тем большего они требовали. Я чувствовал, что разговор об этом причиняет ему настоящую боль.

В течение всей беседы он был очень чуток ко мне. Когда речь шла обо мне и обо всем, что со мной случилось, Ребе говорил мягко, медленно, успокаивающе. Но когда разговор зашел об отдаче земли, его голос звучал решительно, и говорил он с нажимом. Можно было легко заметить разницу между нашим частным разговором и тем, что он говорил как лидер. Когда он говорил в качестве лидера, он говорил с твердостью и уверенностью. Ему не нравилось, что израильское правительство просило разрешения в Вашингтоне на свои действия. "Это наша земля, обещанная нам Всевышним, – сказал он, – и нам не нужно чье-то еще позволение находиться там".

Хотя я удобно сидел в течение всего разговора, меня не покидало ощущение, что я парю над землей. Я находился в другом мире. В этом кабинете все было так просто и в то же время настолько насыщено!

Ранее я побывал в Пентагоне у заместителя министра обороны. Там проходила впечатляющая военная церемония: флаги, солдаты, автоматы, портреты адмиралов и генералов с орденами и лентами на груди. Все это должно было произвести впечатление, но я оставался равнодушным. А вот когда я вошел в кабинет Ребе и увидел простоту, в которой он жил, этот стол и стакан воды... Я вспоминал это много лет. Вот это было для меня сильное переживание.

Разговор не прерывался ни с моей стороны, ни со стороны Ребе, только время от времени заходил секретарь. Час и сорок пять минут пролетели как пять минут. Никогда больше я не испытывал подобного ощущения! Когда я поднялся и попытался направиться к выходу, я не смог его найти, хотя в кабинете имелась только одна дверь! Я был полностью ошеломлен и ослеплен всем, что пережил во время этой встречи.

Перевод Якова Ханина