Те выходные стали поворотным моментом в моей жизни. Я приняла участие в шаббатоне – программе, гости которой погружаются с пятницы по воскресенье в атмосферу религиозного образа жизни, празднуя субботу и впитывая в себя тонны информации на семинарах, следующих один за другим. Я вернулась домой, сияя от радости, наполненная энергией по самые уши. "Тра-ля-ля! – пело все во мне. – Как прекрасен иудаизм!" Я чувствовала себя девочкой, которая скачет козленком и верещит, надрывая легкие.

Первым делом я принялась за свой гардероб. Купила темные чулки под цвет туфель, приобретенных в Нью-Йорке, платье – вырез не более, чем столько, подол не менее, чем досюда, ну, и главное – "еврейские волосы", как метко обозвал парик мой муж Джерри.

Когда моя стремительная метаморфоза в ортодоксальную мадам завершилась, муж и дети смотрели на меня, открыв рот. Это явно была не та женщина, которую они везли в аэропорт несколькими днями ранее. "За такой товар верните деньги!" – воскликнул муж.

Все еще паря на крыльях вдохновения, я не обращала внимания на дурные предчувствия моих домочадцев. Перемены одеждой не ограничились. Я хотела, чтобы наш дом был весь пронизан иудаизмом. Я хотела, чтобы кухня была кошерной. Я хотела отмечать субботу так, как это делали в Нью-Йорке. Я хотела, чтобы мы все превратились в примерную ортодоксальную семью с картинки.

У Гольдстейнов назревал конфликт. Мне понадобилось совсем немного времени на осознание того, что энтузиазмом, кроме меня, никто не горит. Мой бедный муж не знал, что со мной делать, а я не знала, что делать с ним. Положение складывалось совершенно несуразное.

В Акроне, штат Огайо, не было ни одной ортодоксальной семьи. Ближайшая синагога находилась в часе от нас, поэтому найти кого-либо, кто помог бы мне в моем путешествии, было крайне трудно. В начале семидесятых (да собственно, и сейчас) нелегко было найти руководство "Как за десять шагов стать ортодоксом и не стереть при этом семью и близких в порошок". Мне оставалось полагаться лишь на собственные возможности и интуицию. Ситуация становилась нездоровой и даже опасной. Легче было заменить посуду, чем мировосприятие.

Наша кухня стала кошерной. Моя семья познакомилась с еврейской Субботой. Я забрала детей из государственной школы и начала каждый день возить их (два с половиной часа туда и обратно) в еврейскую школу в Кливленде.

Оглядываясь назад, я поражаюсь, насколько мой муж был терпелив со мной. Он не верил в преимущества религиозного образования, но не протестовал, когда я настаивала, что для наших четверых детей это наилучший выбор. Как ни странно, больше всего его раздражал мой парик. Он постоянно маячил у него перед глазами, являя собой воплощение наших разногласий – моего стремления быть религиозной и его убежденности в ненужности этого. С моей стороны, я цеплялась за парик, потому что он олицетворял для меня все, чего я хотела добиться для себя и семьи. Мне казалось, если бы я сняла его, это стало бы началом конца.

Один раз, во время перепалки, я спросила мужа: "Ты что, женился на мне ради моих волос?!" Он уже собирался сказать "Да!", когда я по наитию добавила: "Между прочим, говоря о волосах, у тебя самого их было гораздо больше на нашей свадьбе!" И эти слова немало поспособствовали сохранению нашего брака.

Дела пошли лучше, когда на каждую субботу и на праздники мы начали ездить в Кливленд. В доме раввина Лейбла Алевского и его жены Дворы мы получали практические уроки того, как отмечать эти святые дни. Глядя на их детей, мы с мужем пришли к согласию, что хотим, чтобы и от наших детей исходила такая же аура мира и духовной чистоты.

Мой муж хорошо сошелся с реб Лейблом, а я стала ученицей ребецин Дворы. Ее мать, Шуля Кейзен, решительная женщина, прошедшая через адские испытания, оставаясь религиозной в Советском Союзе, всегда готова была помочь советом. Шли дни, и я наблюдала за мужем с тайным ликованием. Он явно наслаждался общением с Алевскими. Я была уверена, что недолго уже осталось до того, как он отпустит бороду и наденет черную шляпу. Думая только о себе, я не понимала, насколько далек он от того, чтобы сделать решительный шаг.

Однажды я начала жаловаться раввину, что мой муж все никак не соберется соблюдать заповеди, но он прервал меня: "Ты сама ешь кошер? Он тебе не дает соблюдать субботу? Он запрещает тебе отправлять детей в еврейскую школу?" Я сказала, что все это он мне разрешает. "Так что ж ты хочешь от него? – спросил раввин. – Он позволяет тебе все, что ты хочешь, если не более того. Зачем ты к нему пристаешь? У тебя все есть. Оставь его в покое".

Раввин объяснил мне, что я задаю мужу неправильные вопросы. Я должна попытаться посмотреть на вещи с его точки зрения, понять его эмоциональные нужды и следить за тем, чтобы в моем религиозном запале не задеть его ненароком. "Не перестала ли ты прислушиваться к тому, что он на самом деле у тебя спрашивает? Просто остановись и послушай". Раввин добавил, что особенно важно было, чтобы мой муж никогда не чувствовал себя неловко от того, что соблюдает меньше моего.

Вот тут-то я поняла, какой была ханжой. Своих детей я учила не начинать предложение со слов "Я хочу", а сама именно так и поступала. Я хотела, чтобы мой муж стал новым человеком, я хотела, чтобы он стал религиозным, я хотела, чтобы он стал хасидом, я хотела, я, я... Это на самом деле был чистый и неприкрытый эгоизм. Алевские помогли мне увидеть, что мне вовсе не надо было выбирать между нашим браком и моим духовным ростом. В глубине души между нами не было никаких "религиозных преград". Мы оба евреи. Я не привносила в его жизнь ничего, что было бы ему изначально чуждо. Проблемой было то, как я это делала. Мне не надо было идти на сделку с совестью. Все, что требовалось, это изменить мою точку зрения и мое отношение.

Постепенно я научилась переключать внимание с собственных переживаний на переживания мужа, и до меня дошло, что ему хотелось лишь одного: быть частью нашей жизни. Ему было больно от того, что, приходя домой, он чувствовал себя чужим.

И в доме начались изменения. Суббота по-прежнему наступала с зажиганием свечей, но субботняя трапеза начиналась, когда муж возвращался с работы. Это было то, с чем мы имели дело, и мы подстраивались под ситуацию. Я убедила его, что, даже если он никогда не станет соблюдать заповеди, он – часть нашей семьи, и ему всегда гарантировано наше уважение. Первым делом это проявилось в том, что он теперь всегда сидел во главе стола, и никто не имел права занимать его место. До сегодняшнего дня если кто-то из наших детей по ошибке присаживается на его место, он тут же вскакивает как ошпаренный. Мой муж обожает свое место. Оно для него значит гораздо больше, чем кресло во главе стола.

Видя, что мое постоянное серьезное отношение как к иудаизму, так и к семье не меняется со временем, муж начал больше уважать меня, а вместе с этим стало меняться и его отношение к религии.

Еще живя в Акроне, я сказала ему, что мне нужно жить там, где есть синагога. "Я хочу, чтобы мы жили вместе, – сказал он, – так что давай откроем синагогу здесь". И он стал движущей силой в создании синагоги в Акроне, которая в первые десять лет своего существования располагалась у нас в гостиной. Нередко в субботу утром, спустившись по лестнице, он обнаруживал, что он – десятый в миньяне, и он ждал, пока не появлялся кто-нибудь еще, и только тогда ехал на работу. Позже, когда мы переехали в Калифорнию, и в месте, где мы хотели жить, не было синагоги, он помог открыть дом Хабада.

Его нелюбовь к парику, как выяснилось, вовсе не шла от неприятия самой идеи. Ему просто не нравилось, как выглядел мой парик. Я купила новый, очень красивый, и проблема была решена.

Прошли годы, и, чувствуя, что он может быть готов к этому, я спросила, не возьмет ли он на себя исполнение какой-нибудь заповеди. Он согласился и к моему изумлению выбрал заповедь, насчет которой даже я колебалась. Мне казалось, для него было бы естественней выбрать субботу или кашрут. Пойди догадайся! Мы стали соблюдать заповедь о микве, и это навсегда изменило нашу жизнь.

Спустя десять лет на празднование бар-мицвы нашего сына собралась разношерстная толпа. Несмотря на то, что мужчины и женщины сидели раздельно и мы с ним находились по разные стороны перегородки, он испытывал гордость за все происходящее, а его чувство юмора помогало ему справиться с ощущением неловкости. Под конец праздника он поднялся чтобы сказать речь. И спустя годы натянутых отношений я поняла, что он по-настоящему ценил мою любовь к нему и мои усилия дать ему почувствовать мое уважение. "Возможно, я никогда не назову мою жену ее еврейским именем Мирьям, – заявил он, – но для меня всегда будет честью называть ее моей женой".

Несколько раз я удостаивалась встречи с Любавичским Ребе. Это происходило во время раздачи долларов, когда к нему выстраивалась многотысячная очередь и каждый имел возможность обменяться с ним несколькими словами. Мне, как и другим, объяснили, что следует свести разговоры к минимуму, а у меня всегда находилось такое множество просьб, что и мысли не возникало упомянуть мужа. Я говорила себе, что Джерри, наверное, и не хочет, чтобы я обсуждала его с Ребе, да и какой интерес самому Ребе слышать о нем? Но Ребе каждый раз давал мне дополнительный доллар и говорил: "А это для вашего мужа".

Последний раз, когда я пришла к Ребе, я хотела попросить его за одного нашего знакомого, который, к сожалению, оказался замешан в какой-то неприглядной истории и сидел в тюрьме. "Я прошу благословения, чтобы он вскоре стал свободным человеком", – сказала я Ребе. Ребе, казалось, проигнорировал то, что я ему сказала. Он вручил мне доллар для меня, а затем, как всегда, доллар для моего мужа и сказал: "Чтобы ваш муж вскоре стал свободным человеком".

Есть те, кто физически сидит в заключении, а есть те, кто является узником собственных желаний и амбиций. Я осознала, что Ребе понимал моего мужа очень и очень хорошо, возможно, лучше, чем я сама, хотя они никогда не встречались.

Согласно обычаю, тот, кто получал от Ребе доллар, хранил его, давая взамен свой собственный на благотворительность. Когда мне показалось, что настал благоприятный момент, я отдала мужу все доллары, которые Ребе передавал для него. Мне хотелось, чтобы он почувствовал, что это не просто пачка банкнот.

Изменился мой муж без моей помощи. Наша дочь, учившаяся в хабадской семинарии, сумела достучаться до него, чего я сама никогда не могла сделать. Спустя тридцать лет после моей первой субботы в Краун-Хайтсе он начал соблюдать заповеди.

Сейчас мы женаты с ним уже более пятидесяти лет. Он на сто процентов ортодоксальный еврей и даже ведет программы в нашем доме Хабада в Сан-Диего.

Сохранить наш брак нам позволило наше чувство юмора, способность смеяться над собственными слабостями. При этом, оглядываясь назад, я понимаю, что никогда не должна была делать проблему из отношения моего мужа к соблюдению заповедей. Мое соблюдение было моим тортиком, а его соблюдение для меня – всего лишь глазурью на тортике.

Перевод Якова Ханина