23 ияра – годовщина смерти моего деда, Шнеура-Залмана Виленкина. Он был учителем Ребе в начальной школе. "Он поставил меня на ноги", – говорил о нем Ребе. Рав Виленкин обучал Ребе, пока тому не исполнилось одиннадцать лет.

Рав Виленкин жил в Подобранке, городе, где родился отец Ребе, рав Леви-Ицхак. Когда рава Леви-Ицхака пригласили на должность раввина в Екатеринославе, он переехал туда со своей семьей. У него было трое сыновей – наш Ребе, Дов-Бер и Арье-Лейб, и им нужен был учитель. Но реб Леви-Ицхак хотел для них не просто учителя, а по-настоящему богобоязненного человека. И он отправил моему деду телеграмму: "Пожалуйста, приезжай, мне нужен учитель для моих детей".

Мой дед работал в Подобранке резником и не хотел переезжать. У него, слава Б-гу, была семья, которую надо было кормить, и он хорошо представлял себе, насколько меньше будет зарплата учителя, чем заработки резника.

Прошло несколько недель, и он получил еще одну телеграмму: "Пожалуйста, приезжай". "Ну, когда раввин в такой нужде, надо помочь", – решил мой дед, оставил свою работу резником и поехал в Екатеринослав учительствовать. Вся его школа состояла из шести учеников, троими из которых были дети рава Леви-Ицхака. В Екатеринославе шутили, что у рава Леви-Ицхака прекрасная "мебель", потому что слово мебель – аббревиатура имен его детей: Мендель, Берл и Лейб.

Прошло много лет. Мой дед приехал в Америку в 1952 году и пошел к Ребе на частную аудиенцию. Когда он вошел в кабинет, Ребе встал, подошел встретить его у дверей и проводил к столу. Затем Ребе попросил его присаживаться.

– Как я могу сидеть в присутствии Ребе?! – сказал мой дед.

– А как я могу сидеть в присутствии моего учителя?! – сказал Ребе.

И в течение полутора часов они беседовали стоя, вспоминая былое. Когда на следующий год мой дед пришел на аудиенцию, Ребе снова предложил ему присесть. В этот раз мой дед чувствовал себя нехорошо, поэтому он уселся на стул, и тогда Ребе тоже сел за стол.

За годы до этого мой дед перенес инсульт, и ему было трудно ходить, поэтому он нечасто появлялся в 770, но за неделю до Лаг-баомер он пришел на фарбренген. Увидев его издали, Ребе тут же встал в знак уважения, а когда встал Ребе, встали и все остальные присутствующие. Деда усадили рядом с Ребе. Когда он направился к выходу, Ребе встал и провожал его взглядом, пока дед не скрылся из виду. С тех пор дед на фарбренгены не ходил: не хотел, чтобы Ребе вставал перед ним и чтобы весь зал вставал перед ним.

В 1963 году я учился в йешиве. Однажды в пятницу, в 12:30, я пришел из йешивы к деду и увидел, что он, как всегда, сидит на диване и по памяти произносит слова мишны. Он знал всю мишну наизусть и, как только подворачивалась свободная минута, повторял ее по памяти, тем более, что под старость его зрение очень ослабло. Я заметил, что он говорит с большим трудом.

"Дедушка, ты как себя чувствуешь?" – спросил я. Он начал меня расспрашивать о школе, но выговорить слова как следует у него не получалось. "Может, я помогу тебе прилечь?" – предложил я, и он кивнул. Затем я побежал позвать мою тетю, его дочь, после чего отправился к доктору Зелигсону. В те годы еще не было "Ацалы" – еврейской скорой помощи. Доктор Зелигсон прибежал и сразу определил, что у моего деда инсульт. После вечерней молитвы он долго разговаривал с Ребе, который хотел во всех подробностях знать, что происходит с его школьным учителем. В субботу доктор Зелигсон снова посетил моего деда, который все еще оставался дома.

На исходе субботы, через полчаса или час после ее окончания, я стоял в 770, когда внезапно открылась дверь, и появился Ребе, направлявшийся домой. Увидев меня, он поманил меня рукой и вернулся к себе в кабинет, а я последовал за ним.

В кабинете было темно. Ребе, судя по всему, еще не провел обряд Авдалы – разделения субботы и будней – и не хотел включать или выключать свет. Маленькая лампочка горела в кабинете всю субботу.

Ребе открыл ящик стола и начал что-то искать. В течение одной-двух минут я слышал только какое-то шуршание. Наконец Ребе вынул кусочки мацы, вручил их мне и сказал: "Дай это деду, и пусть у него будет хорошая неделя. Маца называется в Талмуде "мейхла деасвата" ("пища исцеления"). Возьми кусочек, положи ему в рот, но если он не сможет проглотить, размочи мацу в воде. И чтобы у него была хорошая неделя". Два раза Ребе упомянул хорошую неделю.

Затем он вышел из кабинета, а я последовал за ним и закрыл дверь. Ребе пешком отправился домой, а я побежал через улицу к деду и сказал ему: "Дедушка, у меня для тебя маца от Ребе!" Услышав про мацу от Ребе, мой дед вздрогнул всем телом. Я попробовал положить ему в рот кусок мацы, но он действительно не мог глотать. Тогда я размочил ее в воде, и он сумел съесть несколько кусочков.

В воскресенье моего деда забрали в больницу. Каждый день Ребе расспрашивал всех наших родственников, что происходит с его школьным учителем. А в пятницу, под самый конец недели, мой дед скончался. В субботу Ребе говорил об особых заслугах того, кто умирает в пятницу.

Ребе присутствовал на похоронах, но на кладбище не зашел. Он вышел из машины и в течение всего времени похорон стоял у ворот и наблюдал из-за ограды. Его сопровождали Шмуэль Левитин и рав Джейкобсон. Реб Шмуэль спросил его, почему он не заходит на кладбище, и Ребе ответил: "Если я зайду на кладбище, я должен буду пойти и к моему тестю (к могиле Ребе Раяца), а я не подготовился соответствующим образом".

Позднее Ребе настоял на том, чтобы заплатить за надгробный памятник и дал указание написать на нем – мы сами и не думали об этом – что рав Виленкин был его учителем.