Вернулся как-то будущий Миттелер Ребе – тогда еще мальчик Довбер – из хейдера (как известно, он очень недолго там учился) домой и прямиком к папе (Алтер Ребе). А в прихожей не протолкнуться: сидят реб Исер Кицис, реб Шлейме Рефоэлс и реб Йейсеф Шкловер. Чтобы было понятно: это были не просто хасиды, при упоминании имени каждого из которых, любой нормальный хабадник привстает, не только крупные даже по своим временам талмудисты, но и реальные олигархи. И вот сидят трое и сосредоточенно вздыхают, ждут аудиенции у Алтер Ребе.

Хотел было Довбер проскочить между дядями, но тут его за локоток кто-то придержал. Оглядывается – это реб Шмуэль Мункес. Хулиган, оборванец, шут, образцово-показательный хабадник на все времена и континенты.

С реб Шмуэлем Довбер чувствовал себя гораздо уютнее, чем с прочими присутствующими. Вырываться не стал. Перемигнулся со старшим товарищем и изготовился.

– А что это мы такие невеселые? – участливо поинтересовался реб Шмуэль у почтенных гостей.

– Дела плохо идут, реб Шмуэль. Убытки одни! – за всех ответил реб Йейсеф. А реб Шлейме и реб Исер кивнули в знак согласия. И все трое хором вздохнули.

– Ты понял в чем дело, Береле?

– Что ж тут не понять? Прямым текстом сказано Псалмопевцем (115:4): "Их же печали: серебро и золото – дело рук человеческих". Тот, кто полагает, что золото и серебро – это дело рук человеческих, тот в печали.

И ускакал к папе. Было ему то ли четыре года, то ли пять. Реб Шмуэль был его лучшим другом.

А конференций "Иудаизм перед лицом экономического кризиса" в те времена проводить еще не додумались.

Как-то раз во время субботней трапезы Баал Шем Тов ни с того, ни с сего заулыбался. Все это заметили, но вопросы задавать никто не стал: для этого есть время на исходе субботы – пока Бешт курит первую трубку. Но в этот раз дожидаться не пришлось. Рабби Исроэль повел рассказ:

– В прошлый понедельник приехал в город Франкфурт-на-Майне еврей. Богатый торговец. Человек неплохой, но, как многие богачи, слишком нервный и грубоватый. Расположился богач в ахносесэйрхим – бесплатной гостинице барачного (как правило) типа, какие в те времена любая уважающая себя община предоставляла в распоряжение заезжих единоверцев. Расположился, значит, и тут же с головой погрузился в какие-то свои расчеты (не исключено, что события имели место в период мирового финансового кризиса, что многое из нижеизложенного объясняет и извиняет).

Погрузился, значит, а в это время по зданию ходит старичок благообразный и деньги собирает. Обратился и к торговцу, но у того не было ни времени, ни настроения выслушивать побирушку, а тем более доставать кошелек. Отмахнулся и отвернулся. Старичок безропотно удалился. А через пару минут буквально торговец решил отправиться по каким-то делам. И не обнаружил свою трость. Весьма ценную вещицу, кстати. Да еще и дорогую, как память и т.д.

Кто взял? Вроде бы и не кому... Стоп! А что это за подозрительный дед тут крутился? Точно! Он!

И торговец немедля пустился в погоню. Старичка он нагнал на первом же перекрестке. Тот запирался, очень убедительно изображал неведенье и невинность, лепетал что-то, честно смотрел в глаза слезящимися глазами. Трости при нем не обнаружилось. Так что торговец ограничился тем, что как следует накостылял, да и оставил валяться в пыли. Никуда не стал сдавать (отсюда мы видим, что был он не просто приезжим, а приезжим из далеких краев, не немецкий человек).

На протяжении всей недели торговец был очень занят. Поэтому с планами на субботу не определился до последней минуты. Возвратясь наконец в ахносесэйрхим, перед самым зажиганием свечей, чтобы переодеться в субботнее, увидел на входе афишу, в которой говорилось, что завтра в центральной синагоге будет читать проповедь городской раввин Авроом-Авиш Франкфуртер (хорошо всем нам известный по книжкам "Биркас Авроом" и "Эйэль Авроом"). И решил сходить, послушать.

Как все уже догадались, когда рав Авроом-Авиш поднялся на биму (трибуна в центре синагоги), торговец сразу признал в нем "своего" старичка. И натурально грохнулся в обморок. Его вынесли из синагоги. Привели в себя. Начали было расспрашивать, но он не говоря ни слова, рванулся назад в синагогу.

Рав Авроом-Авиш говорил очень долго. Так что успел во всем блеске продемонстрировать и свою невероятную эрудицию, и глубину, и остроумие, и поэтизм, и талант проповедника. А торговец успел собраться с мыслями и словами, чтобы попробовать извиниться. Ему казалось, что он готов к любому повороту событий. Максимум – разорвут его прихожане на куски, может хоть это на том свете сойдет за оправдание?

Но вышло совсем как-то...

Рав Авроом-Авиш спустился с бимы в окружении восторженных почитателей, учеников и глав общины. Торговец кое-как протиснулся сквозь толпу и оказался с равом лицом к лицу. Тот его узнал. И начал хватать за руки и убеждать-уговаривать, что не брал он трость и даже в глаза ее не видел, и никогда не взял бы чужого и т.д. и т.п.

– Вот, – заключил Бешт, – такая история только что произошла в славном городе Франкфурте-на-Майне. Когда еврей такой учености, авторитетности, популярности, праведности настолько не носится со своей персоной, что когда ему бросают самые нелепые, самые вздорные, самые дикие обвинения – ему и голову не приходит встать в позу "Да как вы смеете?", а он продолжает простодушно оправдываться и защищаться – это и называется "неиспорченность" (тмимут). И наблюдать такое – истинное субботнее наслаждение.

О том, куда подевалась трость, Бешт, правда, ничего не сказал.